Первые радости (Трилогия - 1)

Он заперся у себя в комнате и не подавал голоса до вечера, пока не пришла Дарья Антоновна, которой он пожаловался через дверь на нездоровье. Лиза должна была выслушать упреки тетушки: как можно действительно не позаботиться о молодом супруге? Может быть, ему нужен компресс на лобик или грелочку к ногам, а может быть, надо послать за доктором? Стоя перед дверью, расписанной под дуб, и наклонив голову набок, чтобы лучше разбирать ответы больного, Дарья Антоновна вела переговоры:

- А градусник ты не поставил?

Нет, оказывается, градусника Витенька не ставил.

- Но мыслимое ли дело без градусника?

Оказывается - мыслимое.

- Ну, а испарина у тебя есть?

Испарины никакой не было.

- А может, тебя знобит?

Нет, ни капельки даже не познобило.

- Ну, а если только голова, так ведь надо принять что-нибудь внутрь.

А вот принять Витенька ничего не хотел. Он хотел совершенно отдаться страданию, если уж его до этого довели.

- Ах, довели? - ужаснулась Дарья Антоновна, направляя осуждающий взор на Лизу. - Но ведь вот и Лиза стоит здесь у двери и тоже страдает. Так, может, вы тогда лучше вместе будете мучиться, - все-таки облегчительнее, а?

Но на такое лукавство Витенька вовсе не откликнулся.

Уже поздно ночью, когда Лиза засыпала, он появился у постели - в халате и мягких туфлях. Даже усики его раскрутились и повисли, лицо же решительно осунулось и затекло, как будто от излишнего сна. "Не проспал ли он на самом деле весь вечер?" - подумала Лиза. Но нет, Витенька одновременно крайне отличался от человека спросонья: он дышал, как скороход после огромного пробега.

- Если ты считаешь меня идиотом, то напрасно! - распаленно выдохнул он.

- Но ответь же мне, почему ты вдруг переменился? - с искренней тоской воскликнула Лиза. - Что за мысль тебя мучает?

- Желаешь знать мою мысль? Я скажу. Я все равно сказал бы. Я не люблю скрытничать, я прямой. Но ты тоже не скрытничай, для меня это - острый нож, слышишь?

Он наклонился над постелью.

- О ком ты думала на острове, когда стояла у дерева? О ком? Когда мы рассматривали пулю, - о ком?

- Я... о ком? - переспросила Лиза, приподнявшись на локтях и слабо отодвигаясь. - Ни о ком.

- Нет, врешь! - сказал он, следуя за ее движением, так что она все ближе слышала его дыхание.

- Я никогда не говорю неправду.

- А вот говоришь! Не хочешь признаться, что думала о своем Извекове? Я ведь знаю, что у тебя было с Извековым! Молчишь? Мне ведь все рассказали, все как есть!

Он продолжал нависать над ней, и Лиза не узнавала его: не то он превращался в младенца, не то дряхлел на виду, и постаревший рот его дрожал от обиды. Потом он распрямился, словно с торжеством убедившись, что произвел необходимое впечатление, и голосом судьи, читающего приговор, объявил:

- Если ты думаешь, что мы поедем в свадебное путешествие, то ошибаешься. Путешествие не состоится.

- Я тебя не принуждаю.

- Ты не имеешь права меня принуждать!

- Хорошо: я тебя не прошу.

- Ага! Ты обиделась! Значит, я тебя разгадал! Если бы я ошибся насчет Извекова, ты не обиделась бы. Имей в виду: я читаю твою душу насквозь!

Он неожиданно всхлипнул и, сгорбившись, пошел из спальни, волоча пришитый к халату длинный пояс с красными помпонами.

Лизу поразило эффектное, почти актерское выполнение семейной сцены, но ей стало жалко Витеньку, и сначала она готова была как-нибудь скорее загладить ссору. Он представился ей очень молодым, гораздо моложе, чем ощущала она себя. Ему недоставало сильного влияния, как распущенному ребенку, и Лиза серьезно обдумывала - с чего начать, чтобы постепенно исправить его характер? Ее чувство к нему было, конечно, несвободно. Поэтому она испытывала подобие вины перед ним и почти догадывалась, что он должен пережить разочарование. Может быть, оттого она его и жалела. Он ждал от нее страсти, и она тоже мечтала отдать свою нежность, но еще боялась окончательно сознаться, что могла бы отдать ее полностью только кому-то другому. Ей стало ясно, что если бы она захотела чистосердечно объясниться с мужем, то надо было бы говорить о самом главном, а самое главное было то, что она вынуждена была скрывать. И она подавила желание скорее загладить ссору. Ведь кто-то из двух должен был бы просить извинения. Если бы стала просить она, значит, она признала бы, что он прав. Но стоило ей это признать, как неизбежно возник бы разговор о самом главном, о том, что она скрывала. Она решила ждать, когда извинится он, потому что в таком случае правота осталась бы за ней, а это и было так: ведь если не считать самого главного, то виноват был именно он, - с его грубостью, хитростью, ребяческим озорством. Как всегда в молодых браках, она еще была убеждена, что жить совместно нельзя в ссоре, и не подозревала, что раздор, обиды, оскорбления редко препятствуют людям трястись в семейном фургоне до могилы. Она сделала первый шаг к перевоспитанию мужа: начала ожидать его раскаяния.