Первые радости (Трилогия - 1)

- Надо доктора. За доктором послать или за фельдшером. В чувство привести, - торопился Цветухин, нагибаясь рядом с Аночкой, которая присела на корточки у головы отца.

- Ничего, народ живучий, - спокойно произнес пристанной агент, поправив за ухом карандашик.

- Аптека, должна ведь быть аптека на пароходе, - не унимался Цветухин.

- Да не мешайся, барин. Не впервой, - сказал исхудалый грузчик в колючей пегой бороде. - Бери, братцы, на конторку его, на корму.

Крючники нагнулись и подняли Тихона.

- Размяк батя, - вздохнул кто-то.

Его понесли, нестройно и часто переставляя ноги. Аночка бежала позади, постукивая друг о дружку стиснутыми кулачками. Цветухин шел за ней.

На корме Тихона опустили, подложив под голову заплечье. Пегобородый крючник снял с гвоздя пожарное ведро, навязал на чалку и, кинув за борт, черпнул воды.

- Ну-ка, дочка, - сказал он, - посторонись! - и окатил Тихона водой.

Кудри Парабукина потемнели и плотно облепили голову, она стала маленькой, и по-покойничьи выдался шишкастый белый лоб. Но тут же дрогнули, приоткрылись лиловатые веки, матово проглянули из-под них еще слепые зрачки, грудь колыхнулась, Парабукин застонал. Подобрав под себя локоть, он хотел приподняться, но не мог.

- Станция... - просипел он.

Аночка ухватилась за его руку.

- Где больно, пап? - вскрикнула она надсадным голоском и опять нетерпеливо стиснула кулачки.

Он повел на нее бледно засветившимся взором, щеки его дернулись.

- Матери... не говори, - выдавил он отрывисто и первый раз ёмко и шумно вздохнул.

Пегобородый выплеснул за борт остатки воды, повесил ведро на место, в ряд с другими, на каждом из которых были намалеваны по одной букве слова "Самолет", и махнул рукой:

- Айда, ребята. Выдюжил батя, отдышался.

Они стали расходиться, вытаскивая и разматывая кисеты с табаком.

Цветухин поднял глаза. На корме парохода, поодаль от толпы пассажиров, наблюдавших сверху за происшествием, стоял Пастухов. Он курил папиросу, нервно и часто выталкивая клубки зеленого дыма. Цветухин, точно боясь стереть грим, аккуратно попрессовал платком височки, лоб, подбородок и посмотрел на платок. Платок был мокрый. Он побыл минуту в неподвижности, вдруг обернулся и подошел к Аночке.

- Возьми, вытри ему лицо.

Аночка, будто не поняв, отстранила платок, но тотчас тщательно и нежно стала обтирать голову отца своим заплатанным узеньким рукавом.

20

В субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли в карты, в домашнем кругу, за двумя столами. Между робберами мужчины выходили на террасу покурить и размяться. Террасу обвивала неподвижная листва дикого винограда, подзолоченная светом электрической лампочки, в котором метались совиноголовки. Исступленный трепет их крылышек, вспыхивавших и потухавших, подчеркивал безмолвное спокойствие ночи.

Прокурор прохаживался под навесом винограда, останавливаясь на поворотах и с любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так же останавливался постоянный гость дома, младший из его подчиненных, кандидат на судебную должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было чуть-чуть кенгуровое сложение - коротковатые руки с маленькими, не мужскими кистями, высокие ноги, утолщенное книзу, немного отстававшее при ходьбе туловище. Добродушный и предупредительный по манере, он нравился не только прокурору, но особенно его супруге и вообще всей дамской половине дома тетушкам и молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы находили его вкрадчивым и были уверены, что некоторая тихость не помешает ему обойти по службе даже очень прытких.

- Странная вещь, - сказал прокурор, - на меня это мелькание ночных совок производит всегда успокаивающее впечатление. Даже больше, чем преферанс.

- Преферанс возбуждает, - заметил один из гостей.

- Того, кто садится без четырех на птичке, - усмехнулся прокурор. - А я играю без риска, поэтому отдыхаю.

- Посмотрим, посмотрим, что покажет следующая пулька, - ответил гость, уходя в комнаты.

- Действительно, ваше превосходительство, - сказал Ознобишин, оставшись наедине с начальником, - оторваться от этих бабочек так же трудно, как от костра.

- Искры гаснут на лету, - задумчиво вымолвил прокурор.

- Очень похоже на искры, совершенно верно. И настраивает созерцательно.

- Задумываешься над суетою бытия, - вздохнул прокурор. - Что слышно нового?

- Ничего особенного. В городе все еще разговоры о прокламациях.

- Ах, о мальчуганах? Ну, как дознание?

- Не могу точно сказать. Вы ведь знаете, ваше превосходительство, господин товарищ прокурора меня не жалует. Я дважды просил, чтобы он разрешил сопровождать его на допросы. Обещает, но...

- Гм-м. Что же, вы хотите, чтобы я ему предложил?

- Если вас не затруднит... Для меня было бы поучительно, и, может быть, я принес бы пользу. Дело обещает быть чрезвычайно интересным. Вдруг, например, у нас в камере заговорили, что в деле замешан Цветухин.

- Актер?

- Совершенно верно.

- Скандал! Что же он - в ложи, что ли, подметывал прокламации?

- Он будто бы по другому делу - по делу о типографии.

- Это одно и то же, я убежден.