Первые радости (Трилогия - 1)

Едва начался допрос, как воспоминание о пасхальном визите странных гостей приобрело в глазах Тихона слепящую окраску. Стало вдруг очевидно, что визитеры приезжали неспроста и, конечно, не с теми намерениями, о которых говорили. Они будто бы искали людей, прославленных ночлежкой, береговых знаменитостей, и Тихон припомнил, что Пастухов назвал этих людей "львами" (и те-те-те! - осенило Парабукина, - вон каких вам нужно было львов!). Тут таилось, конечно, самое главное, и так как Парабукину нечего было скрывать, он тотчас решил, что непременно скроет этот главный разговор о львах. Не станет же он, старый железнодорожник, угождать презренному жандарму!

- Ничего не упомню, ваше высокоблагородие, - твердил он. - Пил горькую.

- Ну, что же, ты без сознания, что ли, был?

- Никак нет, в сознании. Но, однако, в прохождении запойного цикла.

- Но все-таки они тебя к чему-нибудь подговаривали?

- Так точно, подговаривали кустюм продать. Ольга Ивановна, супруга моя, носила им в театр тряпье. Она у меня тряпичница.

- Может, они тебе деньги давали?

- Деньги? Не упомню...

- А как же ты у Мефодия во флигеле очутился?

- Извините, опохмелиться пошел. Когда находит на меня цикл, случается, что я даже, извините, как бы милостыньку прошу. Я к ним обратился, они посочувствовали.

- Ну, а взамен они от тебя чего-нибудь потребовали?

- Так точно, потребовали.

- Ну, ну?

- Поднесли мне стаканчик, а потом потребовали, чтобы я, значит, пошел вон.

- Экой ты какой, - сказал Полотенцев презрительно. - Ну, а теперь ответь мне без твоих пьяных обиняков: вот когда с тобой это случилось, когда тебя на пристани ушибли, как же это вышло, что около тебя оказался актер Цветухин? Да еще и в больницу тебя доставил, а? За какие это заслуги?

- Тут я был без сознания, не упомню.

- Опять, значит, в своем непотребном цикле?

- Никак нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это я от тягости перелома ребер потерял ясность памяти.

- Либо ты хитрец, каких мало, - проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя!

- Так точно, - подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико.

- Вот что, - сказал подполковник, уходя. - Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял?

"Черта лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провел за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник! - поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин - другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальет перед ним светом новую дорогу.

Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лег к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.

- Послушай, дубовая голова, - сказал Парабукин. - Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?

По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил:

- Это, что же, доктор по части сердца приходил?

- Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин.

- Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще болталась на двери...

В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил ее тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.

- Трудно матери с вами, - сказал он горько. - Неправильно я жил, дочка.

- А как правильно? - спросила Аночка. - Мама говорит, кабы ты не пил...

- Пить я не буду, - сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. - Пить мне теперь здоровье не позволит.

Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.

- Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?

- Это как? - спросила Аночка. - Это как артисты?

- Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.

- На берегу?

- На берегу я и так известный. Нужен мне берег!

- А где еще? - сказала Аночка, глядя в окно. - Таким, как артисты, ты все равно не будешь. Они богатые.