Первые радости (трилогия)

Минут через десять Ознобишин был приведён. Он поклонился, не крепко потирая, как бы поглаживая маленькие руки, и поблагодарил, когда Рагозин предложил ему сесть. На обычные вопросы он отвечал кратко, точно, не заставляя ждать, но и не забегая, прилично храня своё достоинство и в то же время показывая полную уважительность к личности допрашивавшего.

— За что же вас, собственно, взяли? — спросил Рагозин, исчерпав всю формальную часть.

— За то, что истёк срок моего ночного пропуска. Всего на один день.

— Вы, что же, забыли возобновить?

— Нет, помнил. Но за житейскими хлопотами вовремя не успел. Думал — в этот день не понадобится, а на другой сделаю. В этом я виноват, конечно.

— А зачем вам вообще ночной пропуск?

— Приходится задерживаться на службе — очень кропотные дела. Днём много посетителей, приём. А вечерами приходится оформлять. У нас несколько человек имеют такие пропуска.

— Что же, в этот вечер вы тоже задержались на службе?

— Нет. В этот вечер — нет.

— А где же вы были?

— В этот вечер… просто житейский случай, — сказал Ознобишин неуверенно.

— Загулялись?

— Да.

— Женщина?

— Женщина, — тихо ответил Ознобишин и опустил глаза.

Рагозин видал на своём веку людей в самых различных обстоятельствах, привык распознавать человека не только по словам его, но по маленьким проявлениям внутренней жизни, которые можно бы назвать химией чувств, — когда переживания то вдруг соединятся в сложное целое, то распадутся на составные части, и одно исключает и прикрывает другое, и лживое кажется правдоподобнее истинного. В Ознобишине он не замечал ни капли притворства и хотел разгадать — не наигранна ли его искренность, не дальновидностью ли подсказано ему чистосердечие.

— Что же вы думаете, неужели вас держат здесь из-за просроченного пропуска?

— Нет, как же это может быть? — даже удивился Ознобишин, и вздёрнул плечами, и узенько развёл руки, показывая своим корректным жестом, что, во-первых, не может допустить такую несправедливость властей, во-вторых, хорошо знаком с законными постановлениями о ночных пропусках.

— Но вы ведь только что сказали, что вас арестовали за неисправность пропуска?

— Да, когда вы спросили — за что меня взяли, то есть арестовали. Арестовали за неисправность пропуска. А сейчас вы спросили, думаю ли я, что меня держат в тюрьме за просроченный пропуск. Я повторяю — нет, не думаю.

— Значит, вы знаете, за что вас держат?

— Нет, мне это неизвестно. Я только могу предполагать, что моё прошлое внушает ко мне недоверие.

— А кем вы были?

— Я служил в камере прокурора судебной палаты.

— В должности?

— Я был кандидатом на судебную должность.

— И долго?

— Может быть, в былое время я сказал бы: к сожалению, — ответил Ознобишин с едва заметной извиняющейся улыбкой и как будто застеснявшись. — Теперь я говорю: к счастью, долго. Около семи лет, начиная с университетской скамьи. У меня, как раньше выражались, была неудачная карьера.

— Почему?

— Ну, — приподнял бровки Ознобишин, — я совсем не карьерист. К тому же у меня не было никакой протекции. Я из простой семьи.

— А была бы протекция?

— Протекция мне вряд ли помогла бы.

— Ну что же это за протекция, которая не помогает! — вскользь проговорил Рагозин.

— Да, конечно, — согласился Ознобишин и тут же добавил, как бы в шутку: — Но в моем случае просто никто не согласился бы протежировать.

— Такой вы неудачник?

— Да, естественный неудачник.

— Как — естественный?

— То есть по своей природе.

Он опять немного опустил глаза:

— Мне не доверяли в прокуратуре.

— Не доверяли?

— Я не совсем был похож на прочих чиновников. Это внушало недоверие.

Рагозин вдруг сказал решительно:

— Не доверяли, не доверяли, — и кончили тем, что назначили вас прокурором.

Ознобишин не только всеми чертами лица, но всем вытянувшимся телом изобразил вопрос, который, однако, никак не мог слететь с его затвердевших и выражавших обиду губ. Насилу одолевая борьбу чувств, он сказал озадаченно:

— Вы позволите разъяснить?

— Мне нужны не разъяснения, а я требую, чтобы вы без утайки сказали о вашем прошлом.

— Я ничего не утаиваю, — потряс головой Ознобишин, все ещё не вполне справляясь с обидой, просившейся наружу, и потом заговорил с горькой, но очень скромной учтивой улыбкой:

— Я теперь понимаю, что существует подозрение, будто я выдаю себя не за того, кем был. Это неверно. Я никогда не был прокурором. Перед самой революцией на меня возложили исполнение обязанностей секретаря палаты, но в должности этой я так и не был утверждён. Откуда же могла взяться легенда, что я был прокурором? Я думаю, это только потому, что буквально за два дня до Октября, то есть при Временном правительстве, в палате было получено из Петрограда назначение моё товарищем прокурора. Назначение было от двадцать третьего числа, а переворот, как вы помните, произошёл двадцать пятого. Никаких формальностей по назначению не было сделано.

— Почему же вы скрыли это при допросе?

— Я ничего не скрыл. Мне задавался вопрос — кем я был? Поэтому на вопрос — кем я не был? — я не отвечал.

— Но всё-таки вы были прокурором, только не при царе, а при Керенском, так ведь, да?