Первые радости (трилогия)

— Не знаю, нет, не знаю, — ответил Ознобишин, настораживаясь и тоненько прищуривая небольшие, вдруг словно успокоившиеся глаза.

— Возможно, понятно — возможно, — проговорил Рагозин по-прежнему ровно, без нажима, желая показать, что он не может допустить грубости. — Я почему спросил? Потому что слишком хорошо известно, что таких детей, рождённых в тюрьме, предостаточно.

— Безусловно, — неуверенно подтвердил Ознобишин.

— И о них надо проявлять заботу.

— О детях сейчас заботятся, это правда, — вздохнул Ознобишин.

— Сейчас! — сказал Рагозин опять резко. — Сейчас — другое. А раньше разве о них думали? Родится вот такой от арестантки, и ладно. Куда его? Куда его девали, спрашиваю?

— В приют, обыкновенно, — сказал Ознобишин.

— В приют? В какой приют?

— Были такие сиротские приюты.

— Я понимаю. Я спрашиваю, допустим, у этой… у жены, ну, о которой вы говорите, которая умерла, скажем, остался ребёнок. Куда его из тюрьмы, куда должны были поместить?

— Не могу сказать, — произнёс Ознобишин нащупывающим новый тон голосом. — Но ведь можно попробовать установить, если бы заинтересовал именно случай с женой Рагозина.

— Установить?

— Да, ведь в рагозинском деле могут найтись следы.

— Вы, что же, думаете, оно сохранилось, это дело?

— Архив палаты цел, как я уже вам сообщил.

— И вы, что же, могли бы отыскать? — в какой-то вспышке нетерпенья спросил Рагозин.

— Вероятно, конечно, — подумав, медленно отвечал Ознобишин, — но вряд ли в моем положении, по крайней мере пока я лишён свободы…

Вдруг долгий, связывающий взаимностью и все понимающий взгляд остановил их, в молчании, друг на друге. Слышалось ясно дыхание Рагозина — частое, с шипящим выталкиванием воздуха в усы, и ознобишинские хрипловатые вздохи через приоткрытый рот. Они пробыли в неподвижности несколько секунд. Затем, шумно перевернув лежащее на столе дело и отодвигая его прочь, Рагозин проговорил, обрезая слова:

— Стало быть, вы утверждаете, что оказали услуги некоторым лицам, которых преследовал царский суд. Как либерал, да? По либеральным мотивам, так?

— Из сочувствия, — мягко пояснил Ознобишин.

— Понятно. Нам не сочувствуют только там, где нет нашей власти.

— Извините, но это было до вашей власти, — деликатно поправил Ознобишин.

— Но говорите-то вы об этом при нашей власти, а не при царе, — возразил Рагозин. — Я попрошу вас письменно назвать свидетелей, которые могут подтвердить ваши показания о прошлой службе. У вас ко мне вопросов нет?

— Один. Кому я должен подать просьбу об освобождении?

— Не надо подавать. Комиссия рассмотрит и решит. Можете идти.

Ознобишин встал и поклонился с тем же учтивым видом, с каким поздоровался, входя. Он был уже у двери, когда Рагозин хмуро остановил его.

— Минутку. Значит, вы могли бы быть полезны в отыскании этого, видно, интересного дела, о котором рассказывали?

— Рагозина? — переспросил Ознобишин и, как необычайно расположенный советчик, отечески ласково сказал: — Да лучше меня для этой цели, пожалуй, никого и не найти. Архив палаты мне знаком. Хотя порыться придётся и в архиве охранного отделения, и вот здесь, в местных тюремных делах, — следы могут обнаружиться совершенно неожиданно.

— Может, ещё в приютах? — вставил Рагозин.

— В приютах? — не сразу понял Ознобишин, но догадался и воскликнул: — Ну, разумеется, в бывших приютах. Насчёт ребёнка, да?

— Да, да! Можете идти, — нетерпеливо сказал Рагозин и тут же, подтолкнутый странной неловкостью и раздражением, задал неожиданный для себя самого вопрос: — Вы знаете мою фамилию? Вам сказали?

— Нет. А как ваша фамилия, товарищ?

— Можете идти, — настойчиво повторил Рагозин, как будто его не слушались и он вынужден был требовать.

Он вскочил, едва шаги Ознобишина и провожавшего его конвоира затихли в коридоре. Он вскочил и почти промчался по комнате из угла в угол, раз, и другой, и третий.

— Дурак, ну и дурак! — едва не крикнул он на себя, подбегая к окну и стукнув кулаком по подоконнику. — Ещё подумает — я в нём нуждаюсь. Черт меня дёрнул!.. Надо же, надо было случиться этому как раз сегодня!..

Он ещё припечатал кулак к подоконнику, растворил окно, сжал пальцами недвижимые прутья решётки и так застыл.