Первые радости (трилогия)

Все старания Дибича сесть на пароход, чтобы ехать в Хвалынск, были напрасны. Но чем больше постигало его неудач, тем больше хотелось добраться до дома, и он решил, что если не попадёт на пассажирский, то поедет на буксирном или наймётся на баржу водолеем — всё равно. Он исходил все пристани, облепленные народом, как медовые пряники — мухами, побывал во всяких конторах и канцеляриях, ночевал в очередях за пропусками, разрешениями, резолюциями, пробовал следовать разным доброхотным советам и, наоборот, действовать наперекор тому, что советовали, — ничего не получалось.

В этих поисках он очутился у военного комиссара города. Но в первый день, когда он пришёл, комиссар никого не принимал, на другой день Дибич должен был продежурить до вечера за хлебом, на третий ему сказали, что приём был вчера и надо являться вовремя, на четвёртый комиссар был куда-то срочно вызван, и только на пятый Дибича записали в очередь. Как и повсюду, у военкома толпились с виду одинаковые, но на самом деле разнокалиберные люди. Одни были из военнослужащих давно расформированных частей царской армии, искавшие помощи в личных делах, другие — из вновь мобилизованных в Красную Армию, третьи — из отпущенных по болезни, или хлопотавших об отсрочках по призыву, или привлечённых к ответу за уклонение от службы — юные и пожилые, много испытавшие мужчины, оторванные событиями от дома, разумной работы и близких, все усталые, нередко озлобленные, чающие какого угодно, но только скорого решения: либо домой, либо в воинскую часть, лишь бы не это изнурительное сидение на затоптанных крылечках и лестницах, по коридорам и передним, под выцветшими приказами и плакатами.

Дибич был принят за полдень, когда военкома уже измучили жалобами на невыдачу инвалидных пенсий, требованиями содействия и пособий, и он сидел, навалившись на стол локтями, мокрый от духоты, очумелый от папирос. Ему что-то докладывал, самолюбуясь, молодой военный с проборчиком и в новой сногсшибательной форме хаки, к которой Дибич сразу возымел отвращение, потому что она напомнила околоштабных хлыщей фронтовых времён и потому что все в ней состояло из чрезмерностей — невиданной длины полуфренч-полугимнастерка, чуть не до колен, с фигурчатыми нагрудными и поясными карманами, как почтовые ящики, ремень шириною в ладонь на щегольской портупее, раздутые в колесо галифе, ровнейшая спираль обмоток на тонких икрах, словно бублики на мочалках.

— Ведь это же некультурно! — видимо с презрением закончил докладчик, разглаживая пробор ребром руки.

— Ты думаешь? — сказал комиссар и постучал по бумагам умными полумесяцами ногтей — раз-два, раз-два, раз-два-три, будто напевая про себя: «Чижик, чижик, где ты был».

— О чем вы, товарищ? — спросил он у Дибича, и, когда Дибич высказал просьбу, разъяснил со скукой: — Это же не наше дело! Вам надо в Центропленбеж, а не к нам.

— Я был там два раза.

— Ну, и что же?

— Центропленбеж посылает меня в эвакопункт, эвакопункт в собес, собес к коменданту, комендант к вам, я в конце концов… — начал Дибич, быстро распаляясь.

— Ч-ш-ш, — приостановил его молодой военный, заткнув большой палец левой руки за портупею и успокаивающе поводя вверх в вниз другими пальцами.

— Вы снабжение где получаете? — спросил комиссар.

— По военной линии, как выписанный из госпиталя.

— Ну и неправильно. Вы должны получать по Центропленбежу.

— Мне безразлично. Я должен попасть на родину, и все.

— Вам безразлично, а нам нет.

— Пока меня не доставят до дома, — упорствовал Дибич, — как бывшего пленного, как больного, как демобилизованного, если хотите — как сумасшедшего, — мне всё равно, — я считаю себя за военным ведомством. И я отсюда никуда не уйду, покуда меня не отправят в Хвалынск.

— Ну, ну, ну! — опять попридержал Дибича военный франт. — Вы с кем разговариваете? Товарищ военком говорит, что вы должны идти по общей гражданской линии, по советской, а не по военной. Понятно?

— Напиши ему записочку в Совет, пусть там займутся, — покладисто приказал комиссар и выстукал ногтями «Чижика».

Военный показал Дибичу одной бровью на дверь, щёлкнул каблуками и пошёл первым. Ботинки у него были похожи на утюги, повёрнутые тупым концом наперёд, и глянцево сияли, как красный яичный желток. Когда он, в смежной комнате, поравнялся со своим столом, зазвенел телефон. Он снял трубку, послушал, сказал небрежно:

— Да, у телефона для поручений Зубинский… Я повторяю: вас слушает для поручений Зубинский… Ну, если вы не понимаете, что такое «для поручений», значит, вы — не военный или просто бестолочь…

Он положил трубку, взял у Дибича документы, прочитал, спросил:

— Вы из кадровых?

В это время снова раздался звонок.

— Опять вы? — сказал Зубинский в трубку и подкинул кверху ловко выделанные плечи френча. — Напрасно сердитесь, дорогой. Я отвечаю: да, у телефона Зубинский, для поручений… Ну да, по-старому это адъютант… Но мы живём не по-старому, а по-новому!.. Ах, теперь понятно? Ну, слава богу…

Кончив разговор, он взглянул на Дибича и, явно рассчитывая на сочувствие, пробормотал: