Первые радости (трилогия)

— Нет. Прокурор — это легенда. Но я никак не могу признать себя даже бывшим товарищем прокурора, потому что в должность эту не вступил.

— Ну, а секретарём палаты при царе?

— А эту должность я только исправлял, но утверждён в ней никогда не был, — с проникновенным убеждением сказал Ознобишин.

Рагозин засмеялся.

— Ловко вы это, право!

— Какая же ловкость? Ведь это все легко подтверждается документами. Архив палаты уцелел. Да и свидетелей я могу указать какое угодно число.

— Ну, а за что же вы так полюбились Керенскому, что он вас назначил прокурором?

— Товарищем прокурора, — поправил Ознобишин, — и не Керенский, а при правительстве Керенского. Керенский меня, конечно, не мог знать. А назначения тогда были валовые.

— Что это такое?

— Валом назначали, по всем судебным округам, вроде, как бы сказать, производства приказом в прапорщики.

— Но целью-то производства было что? Создать аппарат из приверженных Керенскому чиновников, да?

— Целью, как я понимаю, было заменить царских сановников в суде более свободомыслящими и молодыми силами. Назначали тех, кому при царе не давали хода, кому не доверяли почему-либо. Вот и я, как полагаю, в числе многих других был замечен: сидит, мол, человек кандидатом на судебную должность столько лет, очевидно, не очень он пришёлся по душе блюстителям царской юстиции.

— Значит, никаких заслуг перед этой самой юстицией у вас не имелось?

— Заслуг? Скорее наоборот, — немного пожал плечами Ознобишин. — Скорее уж неудовольствие мог я вызывать до революции, что, собственно, революция и отметила назначением, за которое я почему-то сейчас должен страдать.

— А! Вас революция отметила, так-так, — усмехнулся Рагозин, — вон какой поворот…

— Нет, не поворот, а я хочу только сказать, что движения по службе до революции у меня не было, что я не располагал начальство к доверию.

— А, собственно, что у вас такое было? — чуть-чуть раздражённо спросил Рагозин. — Вот вы все говорите — недоверие, недоверие. Почему вам, собственно, могли не доверять? За что?

— Это я могу только догадываться, предполагать, — ответил Ознобишин в добродушно-вкрадчивом тоне, как близкому человеку. — Скорее всего, за моё неодобрение репрессий, за недостаточную радивость к политическим делам. На меня, конечно, ничего серьёзного не возлагали, так себе — кое-что подготовить, подобрать материалы. Но я старался, в меру маленьких своих возможностей, облегчать нелёгкую участь людей, которых преследовал царский закон за убеждения. Революционеров даже, если случалось.

— Вон как, — легонько мотнул головой Рагозин. — Может, приведёте какой пример?

— Например, в рагозинском деле, очень у нас нашумевшем, — сказал Ознобишин.

— Это что за… рагозинское дело такое? — спросил Рагозин, помолчав.

— Дело о тайной подпольной типографии, которую держал я погребе революционер Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго, но Рагозина так и не разыскали. Бежал.

— Он что, этот Рагозин, — сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина, — он что — эсер?

— Рагозин? Нет, он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодёжи.

— Вы что же… участвовали в преследовании?

— Дело проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству, так что я был в курсе. Особого влияния я иметь не мог, но всё-таки посчастливилось оказать помощь привлечённому по делу Пастухову. Может быть, слышали — известный театральный деятель, драматург?

— Он что же, имел отношение… был тоже в подполье?

— Нет, он был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как многим по этому делу. Цветухин привлекался ещё — актёр здешний. И ему мне тоже удалось быть полезным. Конечно, моё сочувствие к неблагонадёжным, как тогда они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу прокурора. Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду, говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.

— Большое было, значит, дело? — сказал Рагозин и отвернулся от Ознобишина.

— Рагозинское? Очень разветвлённое: прокламации, тайное общество, типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.

— Ну, а этот, как его… Рагозин, значит, уцелел?

— Не могу сказать. Во всяком случае, не был разыскан, и, по закону, дело о нем было прекращено. Может быть, и уцелел, — такие примеры нередки, старый режим был бессилен против бывалых революционеров.

— Да, против бывалых, конечно… — буркнул самому себе Рагозин и спросил вскользь: — Он что, был семьянин?

— Рагозин? Насколько помню — нет. Жена у него была, это я знаю, потому что он сам ушёл, а жена не успела, её взяли, и она умерла здесь в тюрьме во время следствия.

— Отчего же? Отчего умерла?

— Ну, знаете, — тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется — в родах.

Рагозин взялся за бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в отдельные строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался, быстро спросил:

— А ребёнок? Остался ребёнок после неё?

— Не могу сказать. Возможно, конечно.

— Понимаю, что возможно. Но я спрашиваю — знаете вы или нет? — грубо спросил Рагозин.