Первые шаги

Но Федор ничего в долг у него не взял. Хлеба да немудрящую коровенку купил за свои заработанные, лошадь-то ведь на девичьи куплена, до весны можно прожить, а там семена и земля есть, будет хлеб — будут и деньги.

По рассказам Федулова знал Федор, как наживают капиталы купцы среди киргизов. Больно за год развернулся Мурашев. Не с добром зачастили они с сыном в киргизские аулы: обманом, да мошенничеством растет богатство родионовского столпа веры, не иначе…

Вскоре Федор узнал, что богачи прошедшей весной с помощью должников сеяли и по чужим наделам. Мурашев сто десятин убрал. «Вот почему он так охотно в долг хлеб-то дает», — понял Федор, но до весны решил молчать, старался только дружбы с новоселами не терять, да и со старыми бедняками сблизиться.

Как-то, сидя на бревне возле дома, Карпов увидел проходящего мимо Кирюшку Железнова.

— Подходи, Кирилл, расскажи, как живешь на новом месте, — позвал он приветливо парня.

Кирюшке пошел восемнадцатый год. Парень выровнялся, стал рослым, статным и красивым, но по-прежнему был застенчивым и неразговорчивым.

С трудом победив робость, Кирилл, поздоровавшись, сел рядом на комель бревна. Не подойти к отцу Аксюты, серые глаза которой прожгли ему душу с первой же встречи, Кирюша не мог.

Правда, надежды стать зятем Карпова у него было мало. На посиделках он и близко не подходил к девушке: возле нее вились первые парни по деревне — Павел Мурашев да гармонист Коля. Но Аксюта пока со всеми одинакова — пляшет, поет, звонко смеется. Она еще не невеста, — старшая сестра на выданьи.

Федор ободряюще-ласково посмотрел на смущенного парня.

— Надел свой распахал? — спросил он.

— Наделов два дали, да сеял-то по ним не я, а дядя Кондрат! — с горечью вырвалось у Кирилла.

Целое лето бродя со стадом свиней, на выпасах думал о том, как дядя, будто по родственной заботе, рядом с собой ему землю отвел, а потом пихнул в свинопасы, а наделы к своим рукам прибрал. Не переставая кипела обида в душе, а сказать о ней некому…

— Как же так получилось-то у тебя? — участливо промолвил Федор, и Кирилл от его слов и тона осмелел: ведь никто с ним так еще не говорил.

Рассказал он Карпову и про замужество сестер, и о том, как его дядя свинопасом сделал, и о своей тоске по настоящей крестьянской жизни. Когда Кирюшка смолк, Федор, положив ему руку на плечо, твердо произнес:

— Вот что, Кирюша! Весной от свиней откажись. Второй раз землю пахать легче. У меня две лошади, вместе вспашем мне и тебе. Мой надел, кажись, тоже непрошеные хозяева вспахали. Посеем…

— Да разве, дядя Федор, они эту землю нам отдадут? — изумленно спросил Кирюшка.

— Сами возьмем! Нас много, надо только всем заодно быть да не трусить. Знаешь, старые люди еще говорили: «Оробей — курица обидит». Ты вот больно не смело себя держишь. Зря это. Молодой парень — храбрей будь и на улице и в делах…

Кирилл слушал, не спуская глаз с Карпова. Таких слов он еще не слышал. Все кругом твердили, что ему смирнее надо держать себя да всем покоряться: «Покорную голову меч не сечет».

С каждым словом Аксютиного отца становилось легче дышать. «Ведь Федора Палыча все мужики уважают. Умный он и грамотный. Разве плохому поучит? Вон и помочь обещается», — обрадовался парень. Карие глаза его заискрились.

— Так будешь свою землю требовать весной от дяди? — спросил Карпов.

Кирилл ответил твердо:

— Буду!

— Вот и хорошо! А до весны о нашем разговоре молчок. Ты ведь не из болтливых, парень серьезный…

После беседы с Палычем Кирилл ушел окрыленный, куда и робость делась. Когда вечером молодежь собралась на посиделки и Николай Горов заиграл гопака, неожиданно для всех первым выскочил на круг Кирюшка Железнов. С задорной усмешкой, сдвинув черные брови, вразвалочку прошелся «дорожкой», озорно гикнул и понесся в стремительной присядке, звонко хлопая по голенищам стареньких сапог, — гопак он плясал еще мальчонкой на родной Украине. Подскочив, завертелся вьюном и ловко подлетел к Аксюте, вызывая в круг.

Аксюту научили украинскому гопаку у купчихи Савиной, и она могла по достоинству оценить плясуна: хорошо плясал Кирюшка, с ним не стыдно перед всеми выйти. Не обращая внимания на то, как презрительно сморщил губы Павел Мурашев, сидевший рядом с ней, она вышла.

Сквозь черную бахрому ресниц томно улыбались серые глаза, плавно шевелились складки юбки. Но вот гармонист прильнул к гармошке, ускорил темп — и заметались складки каскадом, белыми голубями полетели кисти рук Аксюты, чуть не до потолка взвивался Кирюшка, запылали взгляды…

Ах, хороши были плясуны, не уступали один другому!

Давно исчезли иронические усмешки ребят, девки впервые рассмотрели, что Евдохин Кирюшка красивый парень, и когда после пляски Кирилл за руку подвел Аксюту обратно к Мурашеву и сказал по-городски: «Спасибо, Аксюта!» — он слышал, как она так говорила, — никто не засмеялся.

С этого дня молодежь всерьез приняла Кирилла в свои ряды: не отталкивали с насмешкой парни, девки выбирали в играх наравне с другими, а когда в воскресенье на кулачках он, широкоплечий крепыш, пробил левшой перед собой улицу, вовсе ровней признали.