Первые среди последних

Иосиф Бродский, «Пилигримы»

– Слышь, браток, – проговорил незнакомец голосом не слишком громким, но с явственной нервозной хрипотцой; и уцепил свободной рукой студента за полу дублёнки. – Ты куда идёшь?

– В т-т-травмпункт, – застыл Калькин.

– О! – обрадовался рыжеволосый носитель бейджа компании «Электротехника». – И мне, наверное, туда же.

– Ё-о! – изумился студент.

– Пойдём, браток, вместе, – предложил человек с гранатой в руке и автоматом на шее.

Отказываться Калькин не решился. Сказал только:

– Вижу, проблема у тебя нисколько не меньшая, чем у меня.

– Совершенно так и есть, – кивнул незнакомец. – Нисколько не меньшая, если я способен ещё что-нибудь понимать про себя и других.

И они направились дальше по городу, похожие на двух сумрачных клоунов, по нечаянности вырвавшихся из чьего-то недосмотренного сновидения.

Теперь прохожих вообще не стало видно. А если кто-нибудь и мелькал смутно издали – те торопились поскорее провалиться сквозь землю или раствориться в переулках.

К счастью, далеко не всё из того, что чудится в уме, оказывается в полной мере соответствующим действительному положению вещей. Подобное вышло и с обладателем гранаты. Которую тот, как выяснилось, имел в руке не по собственной воле. Просто, состоя в должности второго помощника младшего менеджера, он, Тимофей Семидядькин, торговал электроаппаратурой в торговом центре, и сегодня подвергся нападению грабителей. Грабили, естественно, не его, а торговый центр. Но Тимофею для пущего страха налётчики сунули в руки гранату, выдернув чеку, а сами опустошили кассу и уехали. Однако благополучный конец не торопился показать свою потенцию, поскольку Семидядькины пальцы продолжали сжимать дужку взрывателя, и коллеги разбегались от него с воплями ужаса, желая продолжать свои жизни в неповреждённом виде. Вдобавок руководство моментально вытолкало его на улицу, пообещав годовой оклад и всё что угодно, лишь бы он не показывался в офисе, пока не избавится от гранаты. Это было на грани дьявольского морока, однако не являлось таковым; и Тимофей заметался по городу, тщетно взывая к прохожим и к разлетавшимся в разные стороны нарядам полиции… А в подвернувшейся по дороге воинской части его вообще приняли за вышедшего на тропу джихада обкуренного берсерка и попытались откупиться автоматом.

– А что ещё я могу поделать? – сокрушался Семидядькин, двигаясь вперёд порывистыми крупномерными шагами. – Орать полоумным ором или удариться в каменное безмолвие – всё едино, всё бесполезно. Не изъявляют люди сочувствия, потому что испытывают ко мне опасение. Остаётся последняя надежда на медицину. Иначе даже не знаю, что будет дальше и какими способами представлять всё остальное! Одно скажу тебе, браток: я теперь, наверное, уже ни перед чем не остановлюсь.

Если б Калькин имел свободную волю смеяться, он не преминул бы ею воспользоваться. Но близость гранаты удерживала от опрометчивых звуков. «Спокойно, – говорил он себе мысленно. – Лучше поберечься, чем обжечься, это да, но и панике поддаваться нельзя. Раньше я чувствовал себя легко и естественно и даже не замечал этого – вот он, признак нормальности жизни, который следовало ценить, а я не ценил, не находил нужным. Но пока ещё не конец света, и для каждой ситуации природой предусмотрена точка более-менее правильного баланса, это подразумевается всеми законами физики и логики, и любой другой науки, какую только ни возьми… Эх, если б я сейчас мог, наподобие фотона или другой элементарной частицы, перейти в состояние суперпозиции, чтобы, продолжая находиться здесь, одновременно оказаться в травмпункте! Жаль, что не могу».

Вслух же студент напомнил:

– Во избежание неприятностей мы ни в коем случае не должны вести себя неадекватно.

– Да, мы не должны, – согласно кивнул Семидядькин, и свешивавшийся с его шеи автомат при этом угрожающе заколыхался на ремне. – Хотя, если честно, у нас вряд ли получится.

– В смысле?

– Да безо всякого смысла. Нет его ни в чём. А если даже есть, то мы вряд ли до него доковыряемся.

Обмен мнениями в подобном роде возобновлялся между спутниками поневоле примерно через каждые сорок или пятьдесят шагов, повторяясь в разных вариациях, однако не меняя вектора совокупного настроения.

Обоим было не по себе.

***

Случались моменты, когда в уме у Калькина шевелилось беспочвенное опасение, будто его преследуют незримые сущности, но не кажут себя до поры, выжидая укромного момента, чтобы наброситься и сожрать разбухшие горошины вместе с ноздрями и всем остальным. И тогда ему хотелось послать всё к чертям собачьим и вернуться домой или наподобие раненого зверя спрятаться в какой-нибудь глубокой норе, в неподвластном неожиданностям тихом месте – окутаться туманной кисеёй прошлого или будущего и позабыть обо всём хотя бы на время. Но подходящего укрывища поблизости не предполагалось, да и проклятые горошины не оставляли студенту выбора, надо было с ними что-то решать. Потому, призвав на помощь здравый смысл, Калькин подавлял душевные позывы к неконструктивным действиям.