Первый арест. Возвращение в Бухарест

— А, черт, откуда мне знать? Главное — поскорее уйти отсюда, там видно будет…

На улице все было теперь по-другому. Полчаса прошло с тех пор, как я возвращался в общежитие, а мне казалось, что прошел по меньшей мере год. И люди все были какие-то другие — мне все время мерещилось, что они пристально нас оглядывают, и я невольно оборачивался…

Странное ощущение: я шел по хорошо знакомой улице и видел впереди, на углу, газетный киоск, у которого я обычно останавливался, но теперь я совсем не был уверен, что дойду до угла, ведь каждую минуту меня могут задержать. Все это было очень странно, и я вспомнил, что уже испытал однажды нечто похожее, когда шел по городу больной, с высокой температурой, и мне все время казалось, что я упаду и потеряю сознание. В ушах звенело, и все предметы и люди двигались почему-то очень далеко от меня. Но теперь было другое. Теперь я видел улицу в ярком солнечном свете, чувствовал себя совершенно здоровым и все-таки не был уверен, что доберусь до угла. Рядом шагал Раду и, казалось, не испытывал никакой неловкости.

Вот, подумал я, вот он идет по улице в стоптанных ботинках и слишком широких лоснящихся брюках, идет преувеличенно серьезно, делая слишком большие шаги, и есть в нем что-то от маленькой смешной фигурки Чарли Чаплина, а лицом он похож на подростка, напустившего на себя важность, — со стороны он может показаться смешным, а я завидую ему так, как не завидовал никому. «Уйти на дно», «жить в подполье» — для него это привычные слова, сама жизнь, будничная жизнь движения, в котором он участвует с шестнадцати лет. А что будет со мной?

— Послушай, Радуц, ты не боишься? Многие шпики знают тебя в лицо.

— Кто боится, тот всегда попадается.

— Это почему же?

— А потому, что он просто ни о чем другом думать не может, и обязательно попадется…

— А что ты будешь делать, если тебя все-таки опознают?

— Вероятно, струшу, — улыбаясь, сказал Радуц. — Вот Старик никогда не трусит.

— Неужели никогда? Почему?

— Потому, что он думает только о движении.

— Он всегда думает о движении?

— Всегда.

— Его ничто другое не интересует?

— Его многое интересует… Только бы это не мешало движению.

— А если все-таки мешает?

— Тогда это его больше не интересует, — сказал Раду, потом искоса посмотрел на меня. — Старик никогда не задает праздных вопросов и не болтает, когда нужно действовать.

— А что мы должны сделать?

— Две вещи: мы должны найти пристанище на несколько дней, и мы должны сообщить товарищам обо всем, что произошло. Они решат, как нам быть дальше. А ты, пожалуйста, не заводи больше лишних разговоров и не мешай мне думать…

— О чем ты думаешь, Радуц?

— Куда нам идти… Давай-ка зайдем к Аннушке.

— Кто такая Аннушка?

— Подруга Левы, брата Брушки.

— А кто Брушка?

— Одна медичка. Подруга Тамары. Брушка с Аннушкой снимают вместе комнату, здесь близко, на Пифагора, два.

— Ты думаешь, она согласится?

— Кто, Аннушка? Я тебе уже говорил — она подруга Левы…

— А кто такой Лева?

— Брат Брушки. Он в Дофтане, и Аннушка живет с Брушкой. Теперь ты понял?

Я ничего не понял. Радуц знал всех, но я был новичком и совсем не разбирался в сложных сплетениях личных и партийных отношений. Удивительное дело, думал я, продолжая шагать рядом с Раду и пытаясь отвлечься от мыслей об арестах, — удивительное дело, как люди встречаются при помощи сложной системы явок, контролей; иногда один-единственный раз где-нибудь в темном переулке, не успевая разглядеть друг друга, и все же после таких встреч возникает привязанность на долгие годы. Вот эта Аннушка — подруга Левы, который сидит в Дофтане, — где они впервые встретились? Когда он выйдет из тюрьмы, может наступить ее очередь, и все-таки они связаны крепко, навсегда. Удивительное дело — они говорят, что вступили в свободное сожительство, а на самом деле это трогательно заботливые мужья и верные жены…

Я вспомнил рассказ Старика о том, как он в тюрьме узнал одного товарища, который сидел в соседней камере. Они начали перестукиваться, но у него не было уверенности, что новый арестант именно тот, за кого он себя выдает, — ведь сигуранца могла посадить туда и провокатора. Тогда Старик передал ему записку: «Сообщи имя той, которую ты любишь, и я окончательно поверю, что это ты». «Имя той, которую ты любишь». …Значит, Старик не считает, что любовь — это мещанство и вообще. Значит, если бы он узнал про Анку… Вот, у тебя снова в голове Анка. Теперь, пожалуй, это уже ни к чему. У тебя есть теперь о чем подумать и без Анки. Думай, как ты будешь жить на нелегальном положении. Думай, как ты с этим справишься. Ты не имеешь теперь права думать о посторонних вещах. Выкинь, пожалуйста, из головы Анку и следи за собой…