Первый арест. Возвращение в Бухарест

Стоило только поднять глаза от газеты, и все было замечательно. Свежая блестящая зелень, нежные запахи корней, листвы, земли, политой водой. Струи воды, дугами вздымающиеся над фонтаном и светящиеся голубизной от небесной синевы. Хорошо бы посидеть здесь без забот и ни о чем не думать. Только радоваться, вот так, как эти дети. Вот как эта девочка с тонкими, как шпильки, ножками. Славная такая, хоть и больная, наверно. Почему это так? У славных людей всегда что-нибудь не в порядке. Я вспомнил больного из двадцатой комнаты и сразу же представил себе, как он умрет. Бранкович будет шагать за его гробом, притворяясь опечаленным, а потом помчится в кондитерскую есть баклаву. Он всегда жрал баклаву. У меня даже дух перехватило от возмущения. Все на свете построено неправильно и несправедливо.

Ладно, не забывай о своем положении, напомнил я самому себе. Нечего фантазировать, ты на нелегальном положении, тебе есть теперь о чем подумать. Думай о том, кто этот тип, который сел на соседнюю скамейку. Что-то он мне не нравится. Возьмись опять за чтение. Ну-ка, посмотрим, что еще сказал сумасшедший фюрер? Что затевает наш «Капитан»? «Во Франции налаживается единый фронт». Вот это радость. Это твоя радость. А все остальное — не для тебя. Ты обязан теперь думать  р а з у м н о  и  п р а в и л ь н о, а этот парк, со всеми его запахами и бездумной веселой суетой, тебя не касается…

Через несколько дней выпустили взятого по ошибке брата Раду, и все предположения Старика подтвердились. Бориса спрашивали только о массовке. По его словам, полиция интересуется лишь теми, кто выступал в лесу Баняса, — у них есть полный список ораторов, и они знают, кто о чем говорил. Только со мной они напутали. «Вылкован выступал от имени интеллигенции», — сказал Борису допрашивавший его полицейский. Я, конечно, знал, что это неправда. И все, кто были на массовке, знали. Я действительно готовился выступать от имени интеллигенции, но в последнюю минуту Старик все изменил. Он спросил, кто у нас выступает от имени колониальных народов, и выяснилось, что Раду о них забыл. А Старик вспомнил. Когда речь шла о политике, Старик ничего не забывал. И вот он вспомнил, что в списке выступающих нет товарища, который будет говорить от имени колониальных народов, и предложил это мне. «Ты знаешь, какая разница между колонией и мандатом Лиги наций?» — спросил он. Я, как нарочно, не знал, и он тут же начал мне объяснять, что к чему. Вот так это было тогда, на массовке. Странно, почему полиция придерживается другой версии?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Вы помните мое выступление на массовке? — спросил я румына, сидевшего со мной рядом здесь, в кузове «доджа». Вот сейчас все и выяснится, думал я, осторожно выпрямляя затекшую ногу. Сейчас выяснится, кто он такой.

Он задумался, потом сказал:

— Вы выступали от имени интеллигенции.

Чтобы не выдать себя, я до боли уперся коленями в бочку с горючим. Наконец-то! Он проговорился. Он не был на массовке. Он знает только полицейскую версию. Он попросту какой-то шпик. Все очень просто. Я это предчувствовал с самого начала. Он знает то, что известно было полиции, не больше.

Машина рвалась вперед, и я теперь снова ощущал жаркое дыхание мотора и вновь видел несущиеся в обратную сторону телеграфные и километровые столбы, деревья, придорожные кусты. На переднем сиденье по-прежнему раскачивалась большая голова майора в смешной, маленькой пилотке, но он перестал напевать свою навязчивую песенку. Ночь казалась еще более немой и печальной, но теперь, когда я уже знал наверняка, что сидевший рядом со мной человек лжет, я почувствовал внезапное успокоение. Хорошо, что я не успел задать ему никаких вопросов. Хорошо, что я не поверил его намекам. Кто знает, что бы он наплел. Напрасно я взял его в машину. Пустая затея. Спущу его в первом же селении и попытаюсь забыть…