Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Правильно, — сказал полковник и без всякого перехода добавил: — А теперь иди покажи. — Он обернулся ко мне: — Хочешь посмотреть на своих соотечественников, Вылкован?

Зная, что я жил в Румынии, полковник называл всех румын моими соотечественниками. Мне это не нравилось, и я притворился, что не понимаю его.

— Каких соотечественников, товарищ полковник?

— С берегов Дымбовицы…

Бухарест расположен на берегах Дымбовицы, подумал я. Они уже побывали в Бухаресте? Но вчера там еще не было советских войск — они войдут туда только сегодня.

Чувствуя какое-то странное, необъяснимое волнение, я подошел к первой легковой машине. На заднем сиденье сидел автоматчик, а рядом с ним человек в военном плаще румынского образца, в офицерской фуражке, расшитой золотом; под маленьким блестящим околышем матово белело обрюзгшее, одутловатое лицо.

— Узнаешь приятеля? — спросил полковник.

— Какого приятеля?

— Антонеску…

— Антонеску? — спросил я, все еще не понимая, о ком он говорит. — Антонеску? — машинально повторил я и вдруг почувствовал толчок в сердце. Генерал Антонеску, диктатор фашистской Румынии? Ион Антонеску, «кондукатор»[23]? Вот он каков. Вот когда я его увидел…

Я стоял, впиваясь в лаковый мрак автомобиля, стараясь разглядеть как можно лучше это слабо освещенное старческое лицо, стараясь что-то понять, уловить в нем.

Почему у него такое лицо? — думал я. Почему и у нелюдей глаза могут выражать всем понятную, обыкновенную человеческую грусть? Вся тоска крушения, сознание глубины своего падения и страх перед неотвратимым концом были в этом жалком, осунувшемся лице старика, в темных мешках под глазами, в брезгливом, злом, мерцающем то угрозой, то мольбой и отчаянием взгляде.

Лицо Антонеску стало расплываться и терять свои очертания, и вместо него страшно явственно вдруг представилась мне картина, о которой рассказывали на Украине уцелевшие узники гетто в Бершади. Видел ли Антонеску то, что кошмаром преследует меня? Вряд ли. Те, кто отдают подобные приказания, сами этого не видят. Но ведь я тоже не видел. Своими рассказами обитатели бершадского гетто заставили меня это увидеть. Вот я и сейчас это вижу: глубокий, заснеженный, оледеневший по краям овраг, у обрыва стоит тесовый стол, на нем бочонок с водкой, миска с солеными огурцами, стаканы, кружки… вокруг стола вертятся в морозном пару, притопывают косолапые фигуры в полушубках и валенках; в снежной пыли поблескивают автоматы и багровые красные лица с хмельными глазами… А там дальше, во всю длину оврага, стоят длинные ряды людей, увязших в снегу, заиндевевших, полузамерзших, но пока все еще живых людей… на руках у женщин кучи тряпья — в них завернуты дети, синие, опухшие, с размазанными и замерзшими на щечках слезами, дети постарше стоят, прильнув к холодной, запорошенной снегом одежде взрослых; старики стоят изогнутые, с трясущимися и худыми как сучья ногами, с прозрачными стеклянными глазами… Людей много, очень много, их темные ряды тянутся далеко в глубину, в поле, теряются в мутной снежной дали… Им всем холодно и страшно, и они жмутся друг к другу, держат друг друга за руки и смотрят, смотрят пока еще живыми, расширенными от ужаса глазами… И они видят все: обледеневший овраг, белый сыпучий снег, низкое бледно-вялое небо… и страшные фигуры у стола… как они черпают кружками водку из бочонка, как опрокидывают ее в жарко дышащие рты, из которых валит пар, как потом обтирают усы, подбородки и, похлопав крест-накрест звериными ладонями, берутся за автоматы… Скрипит снег, щелкают затворы, пронзительно клекочут вороны, и те живые, пока все еще живые люди все это слышат, все видят и уже все понимают: через несколько минут они будут лежать в заснеженном рву мертвые, пересыпанные сухим снегом, ледяные… но пока им холодно, им все еще холодно, и они дрожат, жмутся друг к другу и продолжают дуть в озябшие, посиневшие пальцы…

Я взглянул туда, где белело лицо Антонеску, оно расплывалось, появлялось и снова исчезало, как кадр на экране, а я все еще отчетливо видел заснеженный овраг и дожидающихся казни людей и чувствовал холод, пронзительный леденящий холод в голове и в сердце.

Я очнулся, услыхав голос полковника:

— Мы еще не скоро поедем, пусть разомнут кости…

Их было восемь человек в первых четырех машинах; генерал Антонеску вылез последним, и его бережно, по-лакейски изгибаясь, поддерживал другой генерал, грубый и крупный, в длинном плаще и блестящих сапогах-дудочках. Из восьми человек только один был в штатском, элегантный, в светлом пальто, в шляпе и блестящих полуботинках на тоненькой подошве. Я взглянул на его белое женственное лицо, на потемневшие от страха, бегающие глаза, на белые пухлые руки, которые он то всовывал, то вынимал из карманов пальто, и понял, кто он: Антонеску-второй, Михай, премьер-министр, однофамилец и правая рука генерала Антонеску. Именно таким я его себе представлял. А он быстро обшарил глазами всех нас и, держа туловище внаклон, подошел к полковнику.

— Господин полковник, — сказал он, — здесь пуль-пуль?

— В чем дело? — спросил полковник.