Первый арест. Возвращение в Бухарест

О, я по глазам вижу, что все-таки злоупотребил вашим вниманием. Еще два слова. Я уже почти кончил. Как могло случиться, что Михай Антонеску, ученый правовед, для которого наука была главным в жизни, вдруг оказался премьер-министром, да еще в такое бурное время? Что я могу ответить, господа? За меня давно ответил Мирон Костин. Время. Время и обстоятельства. В данном случае главное обстоятельство — это моя служба в кавалерии. Невероятно? Курьезно? Stupéfiant, n’est pas?[31] Между тем это истина, господа. Ее легко проверить. Обратите внимание на моих коллег. Вот они прогуливаются там, по шоссе. Все члены кабинета генерала Антонеску. Как вы думаете, что общего между ними? Что их объединяет? Кавалерия!.. Пятнадцать лет тому назад я был курсантом кавалерийского училища, которым командовал генерал Ион Антонеску. Когда господин генерал Антонеску формировал свое правительство, ему нужны были верные люди. И он, естественно, вспомнил о своих курсантах из кавалерийской школы. По этому принципу он нас и подбирал в правительство. Он нам доверял, и мы доверяли ему. Несколько необычный прием в политике, не так ли? Зато это по-румынски. Это в высшей степени по-румынски, господа. Так вот. Господин генерал Ион Антонеску говорил, что немецкая армия сильнее всех, что Германия обязательно выиграет войну. И мы все поверили. Как можно было ему не верить? Он профессиональный военный, воспитанник Сен-Сира и лучше всех разбирается в таких делах. И я поверил. Я ведь простой кавалерийский офицер…

Господа, одну минутку, не покидайте меня — теперь я уже действительно кончаю. Только последнее. Это связано с кавалерией. Вам, конечно, известно, что мы, кавалеристы, привыкаем к хлысту. Так вот теперь, когда вы все знаете, вы меня легко поймете. Должен ли я говорить, что все эти необычные обстоятельства, в которые мы попали, оказывают влияние на нервную систему? Мы нервничаем, господа. Война, знаете ли, и все такое. В связи с этим нельзя ли оказать нам маленькое одолжение — вернуть хлысты? О, я понимаю. Не говорите мне ничего. Я все понял. Но если нельзя вернуть хлысты, то, может быть, что-нибудь другое? Кожаные перчатки, например, чтобы было что держать в руках? Это так успокаивает… Вы не должны подумать, что мы боимся. Мы все верим в справедливость. Вы победители, а победители должны быть справедливыми и великодушными…

— А вы были великодушны в сорок первом? — спросил полковник.

— Мы? Что мы сделали плохого?

— А расстрелы жителей Одессы? А депортация и казни бессарабских евреев?

— Жители Одессы? — Антонеску был искренне удивлен. — Господин полковник, даю вам честное слово: жители Одессы были партизанами — разве вы не знаете? А евреи? Так это же были евреи…

Полковник резко повернулся и зашагал к своему «виллису». Мы с Вултуром тоже отошли к обочине шоссе, провожаемые недоумевающим взглядом Антонеску — он не понимал, почему так внезапно закончился разговор.

Как только мы удалились, к Михаю Антонеску подошел его конвоир, и теперь они стояли рядом: толстогрудый фашистский министр в щегольском плаще и блестящих башмаках на тонкой подошве и сухонький, уже немолодой красноармеец в зеленой гимнастерке и грубых ботинках с черными обмотками. Лица обоих, освещенные матовым светом автомобильных фар, тоже белели рядом, как на удивительной и странной фотографии: гладкое лицо министра и худое, с запавшими щеками лицо солдата, носящее на себе следы тяжелых, нечеловеческих трудов войны. О чем думали они? Несколько долгих мгновений я всматривался в них, пытаясь угадать внутреннее состояние столь непохожих, но столь крепко, намертво связанных теперь между собой людей. И я заметил, что Антонеску жадно и вопросительно присматривается к солдату. Солдат стоял сурово и отчужденно. Он не смотрел на Антонеску.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда мы приехали в уездный центр, было около двенадцати ночи. В этот поздний час город показался нам удивительно похожим на все остальные встреченные в пути румынские города: такие же тесные и как будто не каменные, а окаменевшие от времени улицы, в одно сливающиеся дома с плоскими крышами и железными шторами на дверях и окнах, такая же, как всюду, центральная площадь с меловым собором и памятником «Неизвестному герою»: солдат с чугунными каплями пота на лбу свирепо колет небо своим бронзовым штыком. Мы остановили перед ним машину, из-за белой соборной стены показался поздний месяц, и зыбкий медный свет лег на мостовую, на штык солдата, на черные окна домов, стоявших на противоположной стороне площади.