Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Да, меня заставили, — сказал первый; он продолжал говорить медленно, тихо, но с исступленной настойчивостью. — Меня заставили… Но тогда выходит, что никто не виноват — всех заставили. Охранников тоже заставили. Каждый может сказать, что он не виноват. — Он сделал мучительно долгую паузу, поднял худую руку с изгрызенными ногтями и с невероятной медлительностью сказал: — А лю-ди все-та-ки у-би-ты вот эти-ми не-ви-но-ва-ты-ми!..

— Noroc[32], товарищ, — сказал румын, который успел очистить все тарелки, пока я прислушивался к разговору тех двоих, и теперь поднял свой налитый стакан. — Хотите выпить, товарищ?

— Я вам не товарищ.

Я злился оттого, что он снова, видимо, собирался втирать мне очки. Но он усмехнулся и неожиданно сказал:

— Пожалуй, что так…

— Почему вы меня обманули? — спросил я, глядя ему в лицо. — Вы не были на нашей массовке, меня и моих товарищей вы знаете только понаслышке.

— Как вы догадались? — спросил он и, удивляя меня своей внезапной искренностью, добавил: — Ну так что, если я там не был? Какая вам разница? — Он выпил залпом свой стакан и сразу налил себе другой.

— Кто вы такой? — спросил я, внимательно следя за выражением его лица.

— Как бы вам сказать? Я учился на медицинском, однако не закончил. Потом пришлось идти в армию. Потом война… Кто я такой? Никто не знает, кто он такой, и никогда не узнает. Кто это сказал? Кажется, один философ древности…

— Оставим в покое философию. Вы из полиции?

— Нет. — Он снова взялся за стакан, но, видимо чувствуя, что я ему не верю, продолжал: — У вас, наверное, сохранилась юношеская неприязнь к полиции. Мне она понятна, я ведь тоже был таким. Я верил всему, что мне говорили. — Он выпил второй стакан и усмехнулся. — Я ведь тоже боролся за идею. Правда, это была другая идея, не то что у вас, но разве не все мы были в молодости глупыми и наивными юнцами?

— Это вы были глупыми и наивными юнцами, — сказал я со злостью. — Вы, очевидно, гардист и меряете всех на свой аршин. Это у вас в «гарде» было полным-полно полицейских и провокаторов.

— А у вас? — Он налил себе вина и, подняв на меня свои острые глаза, повторил: — А у вас? Откровенно говоря, меня даже удивляет, как мало в вас любопытства. Почему бы вам не воспользоваться нашей встречей? Я многое знаю…

— Ничего вы не знаете, — сказал я. Я был зол как черт и злился уже на самого себя за то, что снова затеял с ним разговор. — Ваше время прошло. Не воображайте, что я поверю наветам, от которых несет полицейским душком.

— Полиция тоже бывает иногда полезной, — сказал он. — В Румынии все поругивают полицию и все ею пользуются. Без полиции и вам не обойтись, товарищ.

— Не смейте называть меня товарищем!

— Как хотите…

— Признайтесь, все-таки вы из полиции?

— Нет. Я действительно был в «гарде» — тут вы догадались, но и это ровно ничего не значит: я давно послал к черту и «гарду», и «капитана», и все прочее. Вы, наверное, не знаете, что у нас тут произошло. Сплошная цепь предательств. Антонеску предал Кодряну. Хория Сима предал Антонеску. Гитлер предал Хорию Симу, а потом те самые болваны, которых Антонеску приказал расстреливать, отправились на фронт умирать за Антонеску. Я тоже был среди них. Ох и устал же я от всего этого дерьма…

Я слушал его и думал: вот, значит, что с ними произошло. Вот какими они тут стали. Я помнил их другими. В мое время они ни в чем не сомневались. В те годы они только убивали других. Потом они сами стали жертвами собственных кумиров. Вот почему этот тип все время разглагольствует о несерьезности румынского характера.

Он во всем разочаровался и ни во что больше не верит. Он, видимо, типичный обломок румынского фашизма. Жизнь все-таки прочистила им мозги. Не всем, конечно, но этот — готов.

Тем временем румын продолжал рассуждать. Он выпил уже две трети графина, и его развезло. Голос у него стал какой-то писклявый и вместе с тем жалкий.

— Почему вы меня ни о чем не расспрашиваете? — спросил он. — Вы долго не были в Бухаресте. Вам все равно придется убедиться, что люди не такие, какими они казались вам тогда, в молодости, — обстоятельства их здорово изменили…

Я сразу вспомнил Антонеску. Черт возьми, они словно сговорились. Антонеску цитирует изречения летописца, этот гардист, очутившись у разбитого корыта, болтает о силе обстоятельств; даже тот несчастный, которого заставляли в лагере убивать своих товарищей, тоже пускается в философию. И все для того, чтобы вселить в меня сомнения. Они хотят внушить мне мысль, что человека нельзя узнать, что под влиянием обстоятельств каждый может оказаться не таким, каким мы его знаем. Ерунда! К моим товарищам эта философия не подходит. Обстоятельства и тогда были против нас. Мы шли своей дорогой вопреки обстоятельствам. Этим мы и отличались от других.

Меня больше не интересовали рассуждения разочарованного гардиста, и я собрался уходить. А в это время он как раз рассыпался в благодарностях за то, что я не оставил его в лесу, и, чтобы доказать, что все, что он говорит, правда, вытащил из заднего кармана брюк какую-то скомканную бумажку и начал ее разворачивать.