Первый арест. Возвращение в Бухарест

Удостоверение личности, подумал я. Неужели он надеется, что я поверю его липовым документам? Но как только он протянул мне свою бумагу, я похолодел.

— Вы же не Марин Попа, — сказал я пересохшими губами, впиваясь в удостоверение, которое он мне протянул.

— Конечно, нет, — сказал он, заливаясь хриплым пьяным смехом. — Я Гастон Попа, двоюродный брат Марина. На фотографии мы здорово похожи, верно?

Я был ошеломлен и растерян. Так вот оно что, думал я, разглядывая фотографию. Вот почему он с самого начала показался мне знакомым, хоть он и небрит и запылен с дороги. Когда я в первый раз присмотрелся к его худому лицу со сросшимися бровями, стальными глазами и острым носом, я почувствовал какое-то странное и знобящее томление. Я даже в мыслях не произнес имя Марина Попа, но оно было во мне. Я догадывался, что этот незнакомый ночной беглец чем-то связан с неприятным для меня человеком.

— Теперь вы верите, что я говорю правду? Все, что я про вас знаю, известно мне из верного источника.

— Вряд ли, — сказал я, стараясь не поддаваться той безотчетной неприязни, которая вспыхивала во мне каждый раз, когда я вспоминал Марина Попа. — Вряд ли Марин вам все рассказывал. Он ведь был товарищем…

— Он был трусом, — сказал румын. — Уж я-то знал своего дорогого братца. Он был отчаянным трусом. — Он криво усмехнулся и продолжал: — У своих товарищей Марин пользовался репутацией храбреца — верно? А на самом деле он был трус. Это он и выдал вашу массовку…

— Ложь! — крикнул я. — Вы лжете!

— Зачем мне лгать? — спросил он спокойно и принялся за графин. В нем оставалось уже мало вина, а на лбу моего собеседника появились блестящие капельки пота. — Зачем мне лгать? Я давно поставил крест на моем братце — мы с ним уже лет пять не виделись… Кто мог вас выдать, если не близкий человек?.. Я расскажу вам, как это было. Вы помните все обстоятельства?

Я все помнил: Марин Попа был на поляне, когда мы разрабатывали план, а на массовке его не было — он ее охранял; он и Дим и еще два товарища патрулировали по лесу, чтобы предупредить нас, если появятся посторонние. Поэтому он и не знал, что я не выступал от имени интеллигенции. Он не слышал, как Старик все изменил. Так вот оно что! Вот почему полиция осталась при старой версии. Как это мне раньше не приходило в голову? Почему мы не обратили внимания на это обстоятельство уже тогда, как только начались аресты?

— Я вам не верю, — сказал я. — Вы сами себе противоречите. Вы утверждаете, что не были в полиции, в таком случае как же она узнала? Если Марин рассказывал вам, то как узнала полиция?

— Какая разница? Все, что было известно в ASRC[33], становилось известным и в полиции. Марин действительно рассказывал все нам. Мы его припугнули, и он рассказывал. Нам было важно знать, что делается у коммунистов. Но само собой — все, что мы узнавали, становилось известно и в префектуре, и в генеральной сигуранце, где хотите. А с Марином было так. Мы припугнули его, что разделаемся не только с ним, но и с Анкой Бабеш. Вы, наверное, знали Анку. Вам известно, в каких они были отношениях — Анка и Марин? Вы знали, что Марин был…

Отчаянным, крайним усилием воли я заставил себя сказать:

— Довольно. Я не хочу больше слушать!

Он быстро и удивленно взглянул на меня и принялся за вино.

Вот, сказал я себе, чувствуя, как что-то содрогнулось во мне. Вот ты и закончил разговор. Ты, кажется, узнал правду. Вот она, правда, которой ты не знал тогда. А разве ты ничего не знал? Ничего, ничего? Кое-что ты все-таки знал… Помнишь, как ты впервые увидел тогда в лесу, что Марин хорошо знаком с Анкой? Помнишь, как… Нет, сказал я себе. Довольно воспоминаний. Не буду об этом думать до завтра.

Но я не мог не думать. Я вдруг почувствовал острую необходимость разобраться во всем этом немедленно. Что бы ни случилось завтра, думал я, нужно привести в порядок свои воспоминания. Вчера и завтра уже встретились. Это как диски, которые уже вращаются вместе. И дело здесь, конечно, не в этом случайном провокаторе, который сидит рядом. К черту его. Его откровения мне не нужны. Но я должен поговорить с самим собой. Мне уже не уйти от этого разговора. Я должен вспомнить все по порядку. Восстановить все дни. Те далекие, беспокойно-восторженные дни моей юности. О эти дни, эти дни!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ