Первый арест. Возвращение в Бухарест

Жизнь на нелегальном положении была странной, но я вскоре привык к ее сложному распорядку и твердым правилам: можно выходить на улицу только ранним утром или поздно вечером — тогда меньше шансов встретить шпика; нельзя навещать друзей, родственников, знакомых; нельзя писать и получать письма; лучше не иметь никаких вещей — каждую минуту нужно быть готовым отправиться в путь, и тогда их придется бросить. Ты идешь по городу с таким чувством, как будто попал сюда впервые в жизни, стараясь не вспоминать знакомые улицы и любимые места. Значит, ты одинок, совсем одинок? И нет и да. Ты одинок всегда и никогда. Ты не имеешь права узнавать старых знакомых, но каждый день у тебя появляются новые друзья. Иногда это совсем неизвестные тебе люди, ты видишь их в первый и последний раз в течение одного дня, одной ночи. Но они делят с тобой свой кров и рискуют из-за тебя своей свободой. И нет у тебя ничего верного, кроме «сейчас». Даже не сегодня, — неизвестно, будешь ли ты еще на свободе вечером, — а только «сейчас». Поэтому ты должен использовать то время, которое у тебя есть, и быть благодарным за каждый час…

Первые дни мы жили у Аннушки. По утрам, когда она уходила вместе с Брушкой, мы без конца обсуждали подробности нашего дела. То, что говорил Старик, подтвердилось. Мы уже не сомневались — это сигуранца затеяла дело, связанное с массовкой. Кто-то выдал им список агитаторов, — тех, кто не выступал в Банясе, они не разыскивали.

В первые дни, пока не освободили Бориса, у нас была еще одна постоянная тема для разговоров. Раду ругал брата. Он не называл его по имени. «Тот парень, — говорил он, — тот самый парень, которого арестовали из-за меня, он всегда совал свой нос в чужие дела». И рассказывал мне о нем всякие истории.

— Еще когда я был маленький и ходил под столом, — рассказывал Раду, — тот парень знал, что я очень люблю халву, и поставлял мне каждый день по килограмму. А потом мне же приходилось пить касторку. Вот к чему приводит вмешательство в чужие дела. По правде сказать, он меня очень любил, этот болван…

Знаешь, как я попал в университет? Слушай, — это даже смешно. Мой отец портной, денег у него, конечно, нет, а тот парень, который старше меня на три года, уже с пятого класса работал с отцом в мастерской и откладывал деньги, чтобы учиться в техникуме. Потом я кончил гимназию, и вдруг отец говорит: «Вот тебе деньги, поезжай в университет». Как ты думаешь, откуда деньги? Тот парень отдал свои. Я только потом узнал. Ну разве он не сумасшедший?

Да. Ты только не подумай, что он какой-то реакционер или несознательный. Он все понимает не хуже меня. А не одобряет движения лишь потому, что боится за мать. Когда меня впервые арестовали, она здорово сдала. Потом меня выпустили, и он сказал: «Если тебя еще раз арестуют, ты убьешь маму». Он мне это каждый день говорил. Зачем, ты думаешь, он приходил в субботу, когда все это случилось? Чтобы еще раз напомнить, что я убью маму. А теперь его самого арестовали. Что скажет мама? Ну, не болван ли он, этот парень, — мне даже его жалко немножко…

Раду отворачивался, но я успевал заметить, что у него подозрительно блестят глаза. Он ругал этого парня и плакал, самую чуточку, конечно, но и я почему-то ужасно расстраивался.

Солнце, обходя дом, заглядывало в наше окно, за стеной шла нескончаемая перебранка между мужем и женой, — чтобы не ругаться при детях, они приходили на кухню, и мы ни разу их не видели, но уже знали о них почти все, что только можно узнать о чужой жизни. Во дворе шумно резвился какой-то Ионикэ — его мы тоже не видели, только слышали бешеную возню, жалобные просьбы и нервные угрозы старших, на которые он не обращал ни малейшего внимания и продолжал носиться по двору, непременно что-то задевая, опрокидывая и разбивая.