Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я слушала эти разговоры об СССР с тех самых пор, как закончила четыре класса гимназии, и не знала, куда девать себя, что делать дальше. Все считали меня красивой девушкой, но для того, чтобы выйти замуж, нужно было иметь еще и приданое, и моя мама вечно охала и убивалась, а СССР был рядом. Я видела СССР каждый день, стоило только прогуляться по Харузинской улице вниз, или выйти к Старым Липканам, или, еще лучше, спуститься на Балку, в Плавни, или, на худой конец, забраться на крышу собственного сарая. С Суворовской горы тоже можно было увидеть СССР. Там, в СССР, были такие же сады, такие же хаты, вымазанные водянисто-голубой краской, только крытые не камышом, а черепицей, и вдоль телеграфных столбов там всегда пылили машины, а ночью всюду стояли огни.

В летние вечера из СССР доносились песни. Протяжные и гордые, они то поднимались, то замирали, сливаясь с темнотой и тишиной. Мы специально ходили на Балку или спускались к Плавням, чтобы послушать, как поют на той стороне, и напряженно чего-то ждали и грустно чему-то завидовали. На Первое мая и седьмое ноября из СССР доносилась музыка, иногда мы видели демонстрации, красные знамена, а над сияющей линией Днестра порхали белые голуби…

А иногда мы слышали выстрелы… Если ночь была густо темна, дождлива, ветрена, на Днестре обязательно раздавались выстрелы. Иногда они будили нас среди ночи, потому что там начиналась настоящая перестрелка из пулеметов. Мы знали, что граничерам[36] дан приказ стрелять даже по птицам, которые перелетают Днестр, но это не помогало, потому что в СССР все время бежали люди. Летом они перебирались вплавь, зимой уходили по льду, — Днестр хоть и был краем света, а замерзал и топорщился белыми льдинами, как все реки. И однажды был такой случай, когда один человек, который жил в Плавнях, подъехал к Днестру на санях, якобы для того, чтобы набрать воды, а в бочке у него были спрятаны жена и дети; он стеганул лошадей и на глазах у всех перебрался по замерзшей реке на тот берег. Но один граничер успел выстрелить ему вдогонку и попал как раз в бочку. И был еще случай, когда гимназист — его звали Валя Морозов — среди бела дня, летом, не думая, что он делает, не сознавая, что из этого выйдет, бросился в Днестр и поплыл на ту сторону, пока его не настигла пуля граничера; тогда он ушел под воду, и никто его больше не видел, никто и никогда…

— Неужели никто вам не разъяснял, что не нужно бежать? — спросил Раду. — Неужели вы не знали, что нужно вести революционную работу на месте?

— Так говорили коммунисты, но ведь не все были коммунистами. А желание убежать, уйти от этой жизни туда, в СССР, где все будет по-иному, по-другому, лучше, было у очень многих. Был у нас один парень, Борис Кожушняну, так он, еще когда учился в четвертом классе, уже хотел бежать в СССР. Отец его был каменщиком, говорили, что он очень хороший каменщик, но мало работает, а всегда бастует. Как только его нанимали на какую-нибудь постройку, он первым делом устраивал там забастовку. Если его не нанимали, он все равно приходил на стройку и часами поносил рабочих за то, что они согласились на условия хозяина: кричал им «буржуйские холуи», «предатели», пока его не забирали в полицию. Там его избивали, а на другой день он все равно являлся на стройку, и все начиналось сначала. Его прозвали «большевик», а настоящие коммунисты называли его «анархистом» и говорили, что он только «стихийный бунтарь», который приносит больше вреда, чем пользы. Боря был весь в отца. Когда он встречал жандарма на улице, он кричал: «Jos curcanu!»[37] — и его избивали, но он все равно кричал свое. Когда отец научил его разным революционным песням, Боря громко запел на уроке закона божия «Долой, долой буржуев, раввинов и попов», после чего его исключили из школы. Когда старый Кожушняну устраивал где-нибудь забастовку, Боря весь день вертелся там, кричал «Jos!» и получал тумаки. Но когда он подрос, то вдруг начал спорить со стариком и уговаривал его бежать в СССР. Отец кричал, что это позор — садиться на шею русским рабочим, когда необходимо здесь свернуть шею бендерским буржуям, но Боря стоял на своем и говорил, что смешно мучаться, когда СССР рядом. Один парень, Толя Зыков, который, видимо, был в движении, попытался убедить Борю, что он должен распространять листовки и вывешивать на седьмое ноября красные флаги на телеграфных столбах. Боря рассмеялся ему в лицо: с какой стати я буду возиться с листовками, когда можно переплыть двести метров — и ты в СССР, — прощай навек кино «Декаданс», и горбатая таперша, и полицейский Енакеску, который ходит по лавкам и кладет в карман все, что ему приглянется, и вся постылая бендерская жизнь… Так думал не только Боря.