Первый арест. Возвращение в Бухарест

По бледному лицу Лени, по его растерянным глазам я поняла, что ему хочется что-то сказать отцу на прощание и он мучительно придумывает эти свои последние слова, но так ничего и не придумал. Он только нагнулся и прогнал котенка, чтобы тот не теребил шнурки отца, и направился к двери. Когда мы выходили, снова звякнул колокольчик, и отец Лени снова не обратил на это никакого внимания. Так он и не увидел, как Леня уходит из дому, чтобы уже никогда больше не возвращаться. Так он и не взглянул на сына в последний раз.

После Лени нужно было зайти за Димой Гриневым. Он уже ждал у калитки, одетый во все теплое: полушубок, шерстяную шаль, валенки, — я увидела только слабо поблескивающие стекла его очков. Он был простужен, все время кашлял и прикладывал руку в белой варежке к обмотанному шарфом рту, но держался, как всегда, с беспечной веселостью и говорил, что чувствует себя хорошо и готов предпринять поход даже на Северный полюс.

«Отец так ничего и не знает?» — спросила я.

«Не знает, — ответил Дима. — Ты за него не беспокойся, Аннушка, — помнишь, сколько раз он сам говорил, что в Советском Союзе меня бы вылечили? Вот я и пришлю ему почтовую открытку из Крыма, из бывшего императорского дворца Ливадия, он порадуется и простит меня за то, что я ему ничего не сказал».

«А как тетя?» — спросила я. Матери у Димы не было, у них хозяйничала тетя, высокая женщина с усиками и мужскими ступнями, робкое и боязливое существо с оглушительным голосом.

«Она добрая женщина, — сказал Дима. — Я ей тоже ничего не мог сказать, потому что она несознательная».

Я подумала, что с Димой Гриневым все как будто в порядке; вот он шагает по заснеженной улице, похожий на маленького мальчика, закутанного в мамкин платок, и они с Леней о чем-то горячо спорят. Я знала, что все у них давно решено — и как Дима поедет в Крым лечиться, и как они потом будут вместе учиться на курсах; нерешенными были только подробности, и одна из них — где им лучше жить, в Одессе или в Москве, — всегда вызывала горячие споры.

Я не стала слушать, о чем они спорят. Я думала теперь о своей подруге Жене, которая согласилась бежать с нами, но я знала, что она нерешительная, может передумать в последнюю минуту. Вот и Женин дом, одноэтажный, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. Дима и Леня остались на улице, а я вошла через калитку во двор, оттуда на кухню и сразу же услышала знакомый монотонный голос Жениной матери. Старуха стояла у буфета, подперев рукой увядшую щеку, и, как всегда, пилила Женю, сидевшую за столом с каким-то шитьем. Женя училась шить, но мать этого не одобряла, и я услышала, уже в который раз, все ту же песенку:

«Ой, для чего я тебя родила на белый свет? Вместо того чтобы выйти замуж за хорошего человека, ты накалываешь себе иголками пальцы. Лучше бы они у тебя совсем отсохли… Лучше бы ты совсем не родилась, чем позорить меня на старости лет. Что бы сказал твой бедный отец — он, наверное, и сейчас переворачивается в гробу от стыда. Ой, зачем только я родила тебя на белый свет?»

Женя перекусила нитку и сказала, держа иголку во рту:

«Перестань ругаться, мама, ты не понимаешь…»

«Что я не понимаю? Твоих глупостей не понимаю? Слыхано ли дело, чтобы родная дочь доктора Бендерского стала портняжеской девкой? Почему бы тебе не выйти замуж за приличного человека? Если ты станешь портнихой — что скажут люди? Никто уж тебя не возьмет, кроме лодыря, пьяницы, бродяги или каторжника».

«Да замолчи ты, ради бога, мама! В Советском Союзе девушки самостоятельно работают, и у них есть все права».

«В Советском Союзе? — взвизгнула старуха. — Убирайся в свой Советский Союз, если он тебе так нравится! Убирайся из моего дома и дай мне дожить жизнь спокойно».

«И уйду! — сказала Женя и, увидев меня в дверях, бросилась ко мне с плачем: — Ты слышала, Аннушка? Она сама это сказала. Ты слышала?»

Пока Женя одевалась, натягивая на себя как попало теплые вещи, из кухни доносились монотонные причитания старухи. Потом она что-то опрокинула и зарыдала. Женя тоже всхлипывала и все время повторяла: «Ты слышала? Она сама это сказала. Не жалею я теперь ни капельки, что ухожу. О господи, она сама это сказала. Ты слышала?»

Теперь нас было уже четверо, а Борис ждал у своего дома, куда должен был прийти и Петруц, шестой товарищ из нашей группы. Когда мы подошли к будке сапожника на Комендантской, выяснилось, что Петруц еще не приходил. Он жил на магале, где-то в Борисовке, никто из нас у него не бывал, только Боря говорил, что знает примерно, где это, и мы решили, не теряя времени, отправиться туда вдвоем с Борей, а остальные пусть ждут на месте, — может быть, Петруц придет сюда другой дорогой.