Первый арест. Возвращение в Бухарест

Идти пришлось порядочно. Где-то вблизи был Днестр, но я его не видела, потому что и берег и река были погребены под мерзлыми снегами и все встреченные на пути хаты, курени, сторожки еле выглядывали из-под белых шапок. Мертвая тишина стояла над Днестром, только в одном месте, где тропинка, по которой мы шли, делала крутой поворот, я услышала, как что-то ворчит и хлюпает, и догадалась, что это шумит холодная вода в незамерзшей воронке. Идти по обледенелой дорожке было тяжело, мы все время спотыкались, скользили, проваливались в снег, пока вдруг не уткнулись в неприятно черневшие стены не то хибарки, не то куреня с полураскрытой дверью. Хромой вошел в нее первым, потом Борис и все остальные. Когда я подошла к порогу этого почти звериного жилья, меня кто-то грубо подтолкнул сзади, и я очутилась в сенцах, заваленных снегом, нашла ощупью обледеневшую дверь, отворила ее и ввалилась в избу. Сначала я никого не видела, пока не вспыхнула спичка и осветила корявые пальцы хромого, зажигающего огарок в стеклянном фонаре. Такие фонари носили с собой сцепщики на станции, но там они были светлые, чистые, а этот был ржавый, с грязными, закопченными стеклами.

«Та-ак!.. Приехали!..» — сказал хромой, поднимая зажженный фонарь на уровень своего лица. Он сказал это тихим и страшным голосом, я никогда не слышала такого голоса. И лицо его тоже показалось мне страшным: пепельно-серое, морщинистое, с переломленным носом и толстыми, полураскрытыми губами; и глаза у него были глубокие, остро блестящие… А лицо человека, назвавшегося Тихим, при свете фонаря казалось сизо-красным и добродушным — обыкновенное лицо пьянчужки, каких я встречала каждый день. Оглушенная стуком собственного сердца, я стояла, боясь шевельнуться, и все мои товарищи тоже застыли в страхе и недоумении. Еще ничего не произошло, еще ничего не было сказано, кроме «Та-ак!.. Приехали!..» — но все мы чувствовали, что происходит что-то неладное.

«Та-ак! — повторил хромой своим тихим серым голосом. — У кого касса?» Борис быстро вынул из кармана пальто пакет, обернутый в газетную бумагу, и протянул хромому. Я догадывалась, что это деньги за переправу, которые мы долго собирали все вместе, — по уговору они должны быть вручены на самом берегу. Хромой небрежно сунул пакет куда-то за отворот своего тулупа, потом снова протянул руку с открытой ладонью и сказал: «Часы, ложки, монеты — все сюда». Боря удивленно уставился на хромого, а человек, который назвал себя Тихим, вытащил из кармана своего полушубка какую-то уродливую железную штуку, и я догадалась, что это револьвер, хотя никогда не видела в кино револьверов с таким длинным дулом.

«У меня ничего больше нет», — сказал Боря.

«Как так нету?» — спросил человек, назвавшийся Тихим, и разразился потоком непристойной брани; его толстые щеки налились сизой кровью. Он расстегнул на Боре пальто и стал ощупывать карманы его пиджака. Закончив обыск и ничего не найдя, он подскочил к Лене Когану, начал проделывать с ним то же самое и спрашивать свистящим бешеным шепотом:

«Где червонцы? Где браслетки? Где серебряные ложки? Тихо!.. На что надеялись?»

«Известно на что, — сказал хромой. — На правду надеялись. Я их наскрозь вижу».

«У нас нет больше денег», — сказал Боря.

«Как так нету? Собрались бежать с голыми руками? С дыркой в кармане? Куда? Куда вас носит? На каком основании?»

«У них одно основание, — сказал хромой и презрительно сплюнул. — Они к одному ладят — чтобы по правде все было… Я их вижу. Я их наскрозь вижу».

Он стоял пепельно-серый, большой, страшный в своем спокойствии, а человек, назвавшийся Тихим, топал ногами, тыкал нам всем в лицо вороненое дуло револьвера, шарил по нашим телам негнувшимися пальцами своих огромных рук, и при слабом свете фонаря дыхание, точно дым, вырывалось из его рта и обдавало нас кислым тошнотворным запахом. Дима Гринев попробовал протестовать: «Что вы делаете? Что это значит?» Тот зашипел: «Тихо, четырехглазый! — Он сорвал с Димы очки и ударил его по лицу. — Ты чего шумишь? А ну, поворачивайся… Тихо… На что надеялся? На правду надеялся? И ты, цыган, надеялся?»

Хромой поднял фонарь и спросил: «Какой такой цыган? Тут все хрещеные — только один раббин»…

«И один цыган. Ей-богу, цыган. Кажись, Петро Турку сын…»

Хромой подошел вплотную к Петруцу и осветил его фонарем.

«А ты как сюда затесался? Твой батька хоц[40], и ты хоц — чегой-то тебе на том берегу надо? И цыганам правды надо?»

Петруц ничего не ответил, но при свете фонаря я увидела у него на лбу блестящие капли пота. И когда я увидела, что Петруц весь взмок от пота, хотя в сторожке было холодно, как на дворе, я подумала, что он понял что-то страшное и испугался. С этой минуты я тоже поняла, что все погибло, но почему-то не почувствовала страха.

«Да-а! — задумчиво протянул хромой и, обернувшись к своему подручному, сказал грубо и отрывисто, тоном, не терпящим возражения. — Кончай цирк! Отправляй! Не канителься!»

«У нас это — живо! — сказал тот и, схватив за руку Леню Когана, потащил его к двери: — Тихо… Идем…»

«Куда?» — беззвучно спросил Леня.