Первый арест. Возвращение в Бухарест

Оставив его на дороге, я подошел к машине.

— Послушай, Игорь, могу я взять этого человека с нами? Хочу его допросить…

— Ну, мы ждать не станем, — сказал майор. Он рассеянно слушал наш разговор. — Не забывайте, что мы едем в Бухарест.

— Вы едете в Бухарест в нашей машине, товарищ майор. Не забывайте, что вы едете в машине политуправления.

Я злился оттого, что майор считал, будто он один хочет поскорей попасть в Бухарест. Если бы он знал… Но он ничего не знал, и я изменил тон:

— Мы не задержимся, товарищ майор. Довезем его до какого-нибудь города и отпустим. Или сдадим в комендатуру. Только до первого города.

— Хорошо, — сказал Игорь, который уже успел расстегнуть планшетку и посмотреть на карту. — Вот тут полдороге будет уездный центр. — Он склонился над картой. — Сделаем там остановку. Нам все равно нужна передышка.

— Нам не нужна передышка, — сказал майор. — Нам нужно поспеть к утру в Бухарест.

«Вот какой он, этот майор», — подумал я. Все-таки он мне нравился.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я посадил румына рядом с собой на железном сиденье «доджа», и никто из корреспондентов не обратил на него внимания — их интересовал Бухарест. Я был рад этому обстоятельству: по крайней мере, нам не помешают разговаривать.

Мы снова двинулись в путь, и машина опять затряслась и запрыгала. Покрышки скрипели, шипели, завывали, бочки с бензином гремели, срывались с места, грохотали, и только холодные лучи фар бесшумно неслись по шоссе, упираясь на мгновение в деревья, кустарники, телеграфные столбы, теряясь на поворотах в темноте придорожной степи. Дорога все еще была пустынной, в облачном небе кое-где мерцали одинокие тусклые звезды, и майор снова напевал свою залихватскую, блатную и чем-то безнадежно грустную песенку. Для него и для остальных корреспондентов, сидевших в машине, ничего не изменилось, но для меня все теперь было по-другому. С тех пор как наши войска вступили в Румынию, я держал себя в руках и старался не думать о том, как сильно меня тянет в Бухарест, и вот теперь, по пути туда, случай послал мне навстречу человека, который каким-то образом связан с товарищами моей юности.

Вот она, подумал я, первая встреча с прошлым, которую я ждал с таким нетерпением. Я представлял себе ее иначе, а все-таки волнуюсь уже сейчас. Почему? Из-за Анки? Неужели я способен чувствовать то, что чувствовал тогда? А что такое прошлое? То, что ушло и не вернется? Жизнь проходит во времени — в прошедшем и будущем. Но если время безвозвратно ушло, если все уходит, почему у меня захватило дух, когда этот незнакомый человек произнес имя Анки?

Я посмотрел на острый, заросший щетиной профиль сидевшего рядом со мной румына. Где мог я его видеть? В студенческом общежитии? Ну конечно же, вполне вероятно, что он там жил — он упомянул всех моих товарищей, которые жили в общежитии. Но Анка не жила в общежитии. Возможно, что и он там не жил, а только приходил навещать своих коллег. Ведь это было знаменитое общежитие — кто в Бухаресте его не знал?

Сейчас я видел его перед собой: большой двухэтажный белый дом, два флигеля, двор — все окружено высоким каменным забором, то подымающимся, то опускающимся по рельефу местности. Я видел темные, унылые коридоры с длинными рядами дверей, на которых висели таблички, указывающие номера комнат; на моей четырнадцатой комнате табличка была сорвана, и номер выведен мелом прямо на двери. Там был еще длинный и светлый зал-читальня — на втором этаже, а внизу, в подвале, под круглыми сводами, напоминающими старинную церковь, была столовка. И все это — комнаты, коридоры, читальня, столовая — было полно студентами, которые с утра до поздней ночи шумели, спорили, смеялись, пели хором или шептались с важным видом, и дом был похож на шумный корабль, несущийся по бурному морю окружающих его зловонных переулков, пропахших луком и нищетой. Был в этом море и свой Гольфстрим — прямая, широкая улица, по которой днем и ночью текли обломки жизненных кораблекрушений: нищие, бродяги, проститутки, непризнанные гении торговли со всем своим оборотным капиталом в руках — парой носков или коробкой пуговиц. Здесь был особый мир — шумный, беспокойный, охваченный постоянной тревогой, погоней за куском хлеба и несбыточными мечтами. Общежитие тоже было охвачено вечным беспокойством, нетерпением, радостной суетой и гулом молодости, несущейся навстречу неведомому будущему.

Будущее… Мы только о нем и думали. Будущее было важнее всего на свете. Все делалось во имя будущего. Но как по-разному мы себе его представляли! Для моего соседа по комнате Бранковича будущее — это был его диплом, служба, семья, пенсия, о которой он беспокоился уже тогда, за что и был прозван «пенсионер». А вечный студент Гица Скурту, который за пять лет трижды менял факультет и не сдал ни одного экзамена, совсем не думал о будущем. Работать для будущего? Aiurea![10] Будущее еще не пришло, и неизвестно, придет ли. К черту будущее. Надо жить настоящим…