Первый день – последний день творенья

Наконец он браво подкатывал к крыльцу, довольно твердо становился на землю, снимал шапку и картинно раскланивался в направлении окон, в которые мы высматривали. Вот он с шумом открывает дверь и входит в дом, вторично со всеми раскланивается. Поднимает фалды подрясника и плавно с приплясом двигается в направлении бабушки, подпевая при этом тенорком:

Я сушил, сушил, сушил,
Потом начал мочить,
Я мочил, мочил, мочил,
Потом начал сушить.
«Ах вы, сени, мои сени», —
Так приятель мой поет.
В это время муж супруге
Потасовку задает.
А супруга умоляет:
«Прости, муж мой, извини»,
А приятель продолжает:
«Сени новые мои…»

После пляски происходили разговорные сцены с бабушкой и окружающими, даже с котом. Потом дед переходил на рассказы.

– Ждете рассказов? – спрашивал он. – Ну, выходит, куплен по дешевке. Да ладно, расскажу про своего пастыря. Умер в их деревне мужик с перепоя. Омыли по обычаю покойника, вынесли в другую избу, позвали пастыря псалтырь по покойнику читать. Ночью скучно, ну и захватил он для верности полштофник. Почитает, выпьет, снова почитает… Опьянел, глядит на покойника, так ему жалко стало его. Вчера вместе выпивали еще, а сегодня… «Эх, друг, – говорит, – выпей со мной последний раз, на том свете не попьешь». Оттянул ему нижнюю губу и вылил в рот. Остальное допил и задремал около. Вдруг слышит: «Что это ты, Макар, я никак не пойму». Глядь, сидит покойник на столе, руки от холода потирает. Тут у моего пастыря мокро стало от испуга. Пригляделся, язык отошел, спрашивает:

«Да ты жив или нет?»

«Кто тебе сказал, что я помер?»

«Так ты и есть померший…»

«Тогда надо помянуть себя… Сбегай-ка за водкой, будь другом».

Достал умерший огурчиков соленых, и принялись они поминать уже не поймешь кого.

Раздолье, умирать не надо. К утру пришли родные попрощаться с телом, а покойник вместе со священником напились и слова не могут вымолвить. Тут и поднялся шум на всю деревню, а потом смех на всю волость.

Как-то плыли мы мимо деревни Кравотынь, что на Кравотынском плесе, и Валя воскликнула, глядя на деревню:

– Вот же как у людей бывает! Себе строили низенькие, черненькие, а Богу высокое и светлое!..

Богу строили лучше, это верно, но строили-то люди, лучшие мастера, вкладывая все, что умели и знали, все совершенство и талант. И уже потому Боговы храмы по своей сути человечны и есть они памятники земные, как народные песни, как поговорки и былины.

Вот и в Березовом рядке была редкая церковь, которую разрушили, как и многие другие, ей подобные. В 1927 году церкви исполнилось триста лет. Она была деревянная, особой архитектуры – шестигранник, на котором выше был еще один шестигранник, а потом еще один.

Внутри она, по отзыву очевидцев, была обита домотканым полотном, на котором были нарисованы сцены Страшного суда. И странный вид церкви, и необычные росписи, и резьба по дереву – все это при слабом освещении казалось вышедшим из далекой древности и настраивало на торжественный лад.

Нижние венцы были срублены из леса огромной толщины, в обхват двух человек и больше, деревья совершенно не имели гнили. Заготовка леса и все строительство было выполнено только топором; казалось, что ее строили гиганты. Об одном из них, Пахоме, сложились даже предания, что он мог зараз на плече перенести леса на целую избу. Когда однажды его поймали в лесу и хотели отнять топор, он с силой воткнул его в пень по самые уши, и уж никто вытащить топора не мог…

Надо сказать, что многие из сохранившихся чудом церквей и вовсе в таком состоянии, что на них больно смотреть. Речь идет, конечно, об истинных памятниках старины. Пропадают и старые росписи и иконы, которые, на мой взгляд, так же ценны, как и летописные церковные книги. В них мы единственно встречаемся с нашими предками зрительно, то есть почти с глазу на глаз. А что может быть дороже этого личного общения с вечностью…

Когда я служил в одном городке, очень странном, редком своим образом жизни и музейными церквами, мне пришлось в одной такой церкви охранять военный склад. На часах мы стояли по двое: один внутри и один снаружи, а помещение церкви было поделено пополам огромным ярусом, и только купол, свободный от военного имущества, блистал своими яркими росписями. Я ходил по верхнему ярусу с автоматом на плече по два часа от смены до смены. Два часа – это очень долго, но коротать их, как ни странно, мне помогали боги. Они парили, опрокинувшись надо мной, как космонавты в невесомости, и какие-то вечные истины глаголили их сомкнутые уста.