Первый класс

— Да, — с трудом принимая более или менее вертикальное положение, поддержал его Костыль, — что сделано, то сделано. И не может быть переделано. Ну, где тут наш больной?

Словно в ответ ему откуда-то из глубины дома донесся характерный треск рвущейся бумаги и послышался негромкий, но очень характерный стук, как будто там кто-то открыл окно.

— Ах ты мразь! — изумленно воскликнул Костыль и, перепрыгнув через труп отца Михаила, устремился в комнату.

За ним, нетвердо ступая и придерживая ладонью ушибленный бок, хромал Буфет. Мухин не спеша последовал за своими подручными, на мгновение задержавшись, чтобы бросить взгляд на распростертое посреди кухни тело. Ноги в испачканных подсохшей грязью яловых сапожищах сорок пятого размера были широко раскинуты, скрюченные пальцы впились в щелястый пол, словно поп еще хотел куда-то ползти. Голова была повернута набок, рассыпавшиеся волосы перепутались с бородой, скрыв лицо, и сквозь их спутанную завесу жутковато поблескивал открытый глаз.

— Козел, — сквозь зубы процедил Муха, не желая даже мысленно признаться в том, что громила в рясе вселяет в него суеверный ужас даже после смерти.

Он перешагнул натекшую из-под тела лужу, что цветом напоминала продукцию «Бельведера», и замер, услышав раздавшийся из глубины дома вопль Костыля:

— Стой, сука!

Сразу за воплем последовал выстрел — очевидно, сука, к которой взывал Костыль, стоять не пожелала. За первым выстрелом последовал второй, за вторым — третий. «Да, ничего не скажешь, чистая работа», — подумал Виктор Мухин и с неохотой вошел в жарко натопленную, грязную, пропахшую водочным перегаром и несвежим мужским бельем комнату.

Глава 19

Когда прогремел третий выстрел и отец Михаил, сделав последний в своей жизни шаг, начал, как подрубленный, падать лицом вперед, Клим Зиновьевич Голубев опустил видеокамеру. Батюшка беседовал с ним, поставив включенную камеру на край стола, и, когда на кухне началась заварушка, Клим Зиновьевич взял диковинную игрушку в руки и стал снимать священника со спины — зачем, он и сам не знал. Как выключить эту штуковину, он не знал тоже, а потому, закончив съемку, просто повесил работающую камеру на шею и, беззвучно переступая по полу ногами в старых шерстяных носках, попятился в комнату, которая в давно забытые, относительно счастливые времена служила супружеской спальней.

Теперь, когда снимать стало уже нечего, у Голубева появились кое-какие мысли по поводу того, как использовать запись. Он узнал человека, который стрелял в отца Михаила. Это был один из хозяев завода, Виктор Мухин, тот самый московский толстосум, явный бандит и подонок, что своим хамским поведением и барскими замашками во время одного из визитов в Песков натолкнул его на мысль воспользоваться своими познаниями для сведения счетов с новой российской буржуазией. Судьба самого Клима Зиновьевича, похоже, была решена окончательно и бесповоротно. Деваться было некуда, разве что пойти в бомжи. Он решил, что разберется с этим позже. Сначала нужно было выбраться отсюда живым и как-то передать запись убийства журналистам. Как убрать из памяти цифровой камеры все, что касалось его лично, Голубев не знал, но полагал, что сумеет в этом разобраться, если выиграет хоть немного времени.

В душе творилась странная неразбериха. Кажется, впервые за всю свою жизнь Клим Зиновьевич вообще ничего не боялся, хотя причин для страха было хоть отбавляй. В происходящем он разобрался далеко не до конца — вернее, совсем не разобрался, уж слишком много внимания в этот пасмурный денек обрушилось на его скромную персону. Поначалу он решил, что забравшийся к нему в дом человек с револьвером — киллер, присланный из Москвы кем-нибудь вроде того же Мухина. Появление на сцене священника спутало все карты: как бы Голубев ни относился к церкви и ее служителям, поп в роли наемного убийцы — это уж чересчур даже по его понятиям. Кроме того, человек, принятый им за киллера, даже не пытался в него стрелять. Он отправился за машиной, а это следовало понимать так, что он намерен забрать Клима Зиновьевича с собой и отвезти куда-то, где его станут допрашивать, а потом отдадут под суд и отправят в тюрьму.

К немалому своему удивлению, Клим Зиновьевич обнаружил, что больше не боится тюрьмы. Да и с какой стати ее бояться? Можно подумать, до сих пор он был свободен и жил в условиях, намного лучших, чем те, что может предложить российская система исполнения наказаний! Зато во время следствия и на суде вокруг будет множество неглупых людей, готовых внимательно и вдумчиво выслушать все, что захочет сказать Клим Зиновьевич. Вот это, последнее, представлялось подарком судьбы, получить который иным путем Голубев не мог, как ни старался.