Первый класс

Голубев неуверенно приподнял топор, точно зная при этом, что ни за что не отважится его использовать. Драться он не умел, потому что трусил, и с детства привык прятаться за изобретенной каким-то умником фразой, что драка — не метод выяснения отношений. Трусил он и сейчас, хотя беззащитная спина и затылок киллера находились от него на расстоянии каких-нибудь двух, от силы двух с половиной метров. «Один шаг, — подумал он. — Один шаг, один взмах топора, и на какое-то время проблема отойдет на второй план». Вряд ли передышка будет долгой, но много ли ему надо? Пусть в его распоряжении окажутся всего одни сутки или хотя бы несколько часов! Тогда заряженная отравой партия вина уйдет в торговую сеть Москвы, а сам Клим Зиновьевич тоже уйдет — тихо, безболезненно и легко, как собирался пять минут назад, когда еще не имел столь веских причин для ухода…

— Ну, что ты стал, как не у себя дома? — не оборачиваясь, самым будничным тоном поинтересовался киллер, продолжая свободной от револьвера рукой перебирать лабораторное хозяйство Клима Зиновьевича. — Заходи, потолкуем. Расскажешь, как ухитрился голыми руками такую кашу заварить. Ты ж самородок, гений! Тебе нобелевку впору давать, а ты мелкими пакостями промышляешь…

Конец его обманчиво дружелюбной речи утонул в пронзительном нечленораздельном вопле, исторгшемся из груди Клима Зиновьевича. Нервы его окончательно сдали, и, подняв над головой топор, он бросился вперед — не на столичного киллера, разумеется, а в дверь, что вела на улицу.

Дверь, конечно же, оказалась незапертой — убийца, судя по всему, был еще и профессиональным взломщиком. Голубев ударил в нее всем телом, словно собираясь снести с петель или пробить насквозь. От удара старый топор соскочил с топорища и, больно задев плечо, звякнул об пол. Клим Зиновьевич вывалился на гнилое крыльцо и с ходу врезался во что-то большое, упругое, сверху донизу задрапированное в черную ткань. В ноздри ударили ненавистные запахи елея, свечного воска и ладана, щеку оцарапал холодный металл массивного нательного креста. Голубев издал еще один панический вопль, вообразив, что за ним прибыл ангел смерти, дабы живьем ввергнуть в геенну огненную, и рванулся, но тщетно. Одной рукой ангел прижал его к себе с такой силой, что вопль Клима Зиновьевича превратился в придушенный писк, а другой ловко вывернул из его ладони и зашвырнул в бурьян топорище.

— Тихо, раб Божий, — пробасил с высоты своего гренадерского роста отец Михаил. — Не дергайся, а то помну. Экая, прости, Господи, мокрица! Пошли в дом, заблудшая душа, каяться будешь.

Илларион Забродов стоял в дверях превращенной в лабораторию кладовки, засовывая в карман свой бельгийский револьвер.

— Допроси его… в смысле, расспроси, ладно? — сказал он. — А я пока схожу за машиной. Только ничем здесь не угощайся. И ему ничего не давай, даже если станет уверять, что умирает от жажды.

— А ты послушать не хочешь? — удивился Дымов, легонько придерживая за шиворот слабо упирающегося Клима Зиновьевича.

— Да тут и так, по-моему, все ясно, — пожал плечами Илларион. — Достаточно просто заглянуть в этот чулан и прочесть бирки на банках с реактивами. Кроме того, ты же не зря прихватил камеру. Не скучайте тут, ребята, я быстро.

— Мы не будем скучать, — мрачно пообещал отец Михаил, коротким толчком направил Голубева в комнату и двинулся следом, на ходу расчехляя видеокамеру.

На пороге он обернулся, как будто желая что-то сказать, но Забродов уже вышел из дома, плотно, чтобы не выходило тепло, закрыв за собой наружную дверь.

* * *

К полудню температура поднялась до нуля, а может, и чуточку выше. Почти весь снег, что нападал за ночь, растаял, и земля раскисла, превратившись в сплошное месиво. В больших городах подобные вещи замечаешь, только когда в нарушение муниципальных правил ходишь по газонам, а здесь, в Пескове, оттепель мгновенно превратилась в проблему — для аборигенов привычную и почти незаметную, а для столичных жителей почти неразрешимую. Буфет загнал «субару» на травянистую обочину, чтобы не шлепать городскими туфлями по липкой провинциальной грязи, заглушил мотор и с треском затянул ручной тормоз.

— Тут, что ли? — ни к кому не обращаясь, спросил он.

Костыль, сунувшись лицом к самому стеклу, вгляделся сквозь густые ветки каких-то кустов в приколоченную к углу дома табличку с номером и названием улицы.

— Тут, — сказал он. — Ну и дыра! Двадцать первый век на дворе, а они сидят в дерьме по уши и довольны.

— Хорош бакланить, — мрачно буркнул Мухин.