Первый класс

— Ну что, милок, притомился с непривычки? — спросила Ирина Архиповна своим грубым голосом, протягивая ему полный стакан водки. — На-ка, прими лекарство да и ступай простись с покойником-то. Поди, еще успеешь. Выносить после двенадцати будут, а сейчас только половина.

— А вы? — машинально переспросил Голубев, сбитый с толку такой внезапной переменой в поведении громогласной завскладом.

— А чего — я? Я здесь присмотрю, чтоб никто ничего. Одной водки, слышь-ка, двадцать ящиков! Далеко ли до греха? Народ-то у нас, сам знаешь, — как водку учуют, сами не свои становятся, все им нипочем. Хоть поминки, хоть второе пришествие — отвернись только на секундочку, пойло это проклятущее вместе с покойником утащат. Да и не жаловала я его никогда, покойника нашего. И он меня не жаловал, чего уж там греха таить. Так что, если в квартире у него корпусами своими народ давить не стану, он на меня, чай, не обидится. На кладбище съезжу, как же без этого, а там — ну, чего я там не видала? Как бабы наши без слез носами шмыгают, а мужики на коньяк, что в серванте стоит, облизываются? Да ты пей, Клим Зиновьевич, чего ты ее греешь — вскипятить, что ль, надумал? Пей, а то бледный ты какой-то, да и ступай себе потихоньку. Аккурат на панихиду поспеешь.

Голубев с сомнением посмотрел на стакан с водкой, который сжимал в кулаке. С одной стороны, этот стакан можно было расценивать как попытку расплатиться с ним за оказанную помощь. Это слегка коробило Клима Зиновьевича, который не признавал подобной формы оплаты и не хотел, чтобы его ставили на одну доску с местными алкашами. А с другой стороны, предложение выпить было сделано по-человечески, вполне доброжелательным и даже сочувственным тоном. Похоже было на то, что Ирина Архиповна хотела как-то поддержать его, оказать уважение, сделать ему приятное. В понимании же простой, повидавшей виды русской бабы, каковой, без сомнения, являлась завскладом, для нашего российского мужика не может быть ничего приятнее, чем вовремя и с уважением поднесенный стакан водки.

— Спасибо, — растроганно сказал Клим Зиновьевич и, мысленно посмеиваясь над собой из-за этой почти искренней растроганности, залпом выпил водку до самого дна.

— На здоровье, — ответила Ирина Архиповна, суя ему ломоть хлеба с салом и соленый огурец. — Ступай, некогда мне тут с тобой.

Увидев хлеб, Голубев едва не расхохотался. Водка сразу ударила в голову, мир вокруг потеплел, частично утратил резкость и не то чтобы перестал быть серым, но приобрел какой-то приятный жемчужный оттенок, похожий на тот, какой иногда бывает у скверно очищенного самогона. Перед тем как откусить от врученного ему бутерброда с салом и соленым огурцом, он подумал: а не просыпалось ли все-таки немножко порошка в таз с хлебом, откуда, несомненно, взят вот этот кусок? И не тот ли это кусок, на который попало то, что ненароком высыпалось из бумажки, пока он бродил, как лунатик, грезя наяву? Если да, может получиться весьма забавный поворот, ведь для летального исхода достаточно буквально нескольких крупинок…

Он все-таки не выдержал и прыснул в кулак. К счастью, это произошло уже на улице, где его не могла видеть Ирина Архиповна. Да если б и увидела, что с того? Решила бы, толстая дура, что человек просто чихнул.

Хихикая над этой мыслью, Голубев вонзил зубы в хлеб, который, как он ясно понимал, действительно мог оказаться отравленным. Вскоре бутерброд был съеден до последней крошки. Летального исхода с Климом Зиновьевичем так и не случилось, и, слегка протрезвев на холодке, он понял, что ничего и не должно было случиться: никакой отравой он хлеб не посыпал, а если и рисковал чем-нибудь отравиться, так разве что водкой, которая вполне могла оказаться паленой.

Домой к Шмыге он поспел к самому концу панихиды — видимо, батюшка не то явился раньше назначенного срока, не то просто-напросто халтурил, отпевая покойника по сокращенной программе. В самом деле, какой смысл расшибаться в лепешку, когда вокруг все равно никто ничего не понимает? По лестнице еще как-то можно было подняться, но в дверях квартиры люди стояли плотной стеной. Мужчины были без шапок, женщины прятали волосы под темными платками. Многие крестились — некоторые неловко и неумело, а иные истово, с показным благочестием, как заправские богомольцы. Из квартиры тянуло ладаном и доносился голос настоятеля Свято-Никольского храма отца Михаила, басовитым речитативом нараспев читавшего заупокойную молитву.

Кто-то обернулся, заметил Голубева и, посторонившись, шепотом сказал:

— А, Зиновьич, уже управился? Проходи, простись.

— Ничего, я тут, — скромно ответил Клим Зиновьевич, стараясь дышать в сторону, чтобы не слишком «благоухать» перегаром.