Первый класс

Доброхот отвернулся, немедленно о нем забыв, чем Голубев остался весьма доволен. Дело тут было не в скромности, а в странной неловкости, которую вдруг испытал Клим Зиновьевич, услышав слова заупокойной службы. В Бога он, по большому счету, не верил и в церковь не ходил, а те два или три раза, когда случайно оказывался под сводами храма, оставили у него вот это самое ощущение неловкости, скованности, словно он незваным вломился в чужой дом, а главное, не имеет ни малейшего понятия, зачем пришел и что делать дальше. Однако сегодня это чувство было сильным, как никогда; Клим Голубев испытывал желание уйти отсюда куда глаза глядят, и желание это было сродни ощущению невидимой, мягкой, но очень сильной ладони, которая уперлась в лицо и неумолимо толкала его прочь, на лестницу, и дальше — во двор, на улицу, за город, ко всем чертям.

Панихида закончилась. Люди в дверях зашевелились, расступаясь, чтобы пропустить батюшку. В образовавшемся проходе появился отец Михаил — высоченный, статный, в полном облачении, с собранными в пучок густыми русыми волосами и широкой, как дворницкая лопата, окладистой бородищей. Он шел, на ходу убирая в старомодный саквояж свои церковные принадлежности, но вдруг замедлил шаг, почти остановился и, подняв голову, обвел пристальным взглядом стоящих вокруг людей. Взгляд его остановился на лице Клима Голубева, глаза широко открылись, а на лице на краткий миг проступило странное выражение — не то удивления, не то испуга. Затем батюшка перекрестился и, отведя взгляд, стал поспешно спускаться по лестнице.

Клим Зиновьевич проводил отца Михаила задумчивым взглядом, гадая, откуда у него вдруг появилось гнетущее предчувствие надвигающейся беды. Так ничего и не придумав, он вместе с остальными последовал за батюшкой во двор, чтобы дать дорогу мужчинам, которые несли гроб.

Глава 14

— Не обращай внимания, Реваз, — выйдя из ступора, нарушил Муха повисшее над столом недоброе молчание. — Ты же видишь, человек не в себе, сам не понимает, что говорит. Он извинится…

— Даже и не подумаю, — с вызовом объявил Климов. — С чего это я должен извиняться перед каким-то рыжим проходимцем?

— Ой, ё, — едва слышно выдохнул Муха и все-таки прикрыл лицо ладонью.

Ржавый выглядел абсолютно спокойным. Протянув руку, которая ни капельки не дрожала, он взял со стола бокал и сделал несколько аккуратных глотков.

— Я тебе сочувствую, Виктор, — ровным голосом произнес он, возвращая бокал на место. — Столько лет работать бок о бок с таким человеком — это же настоящий подвиг! Слушай, где он воспитывался — в лесу? Совсем не умеет себя вести, клянусь! Себя не уважает, тебя не уважает, меня тоже не уважает — никого не уважает, вах! Кто его воспитывал?

— Брось, Реваз, — слабым голосом попросил Мухин, — не надо.

— Ты кушай, дорогой, — сказал ему Ржавый, — выпивай, закусывай. И думай, как быть. Я товар отдал, как договаривались, а мне деньги не платят — это как понимать? Меня кинули, что ли?

— Ну что ты! Это тебе показалось, — не найдя более достойного ответа, ляпнул Муха.

— Наверное. И еще мне показалось — извини, дорогой, я тебя уважаю, ты же знаешь, но чего только человеку не покажется, — так вот, мне показалось, что твой партнер пытается меня обидеть. Я бы даже сказал, оскорбить.

— Смотрите, какая цаца, — не очень уверенно съязвил Климов.

Эта реплика осталась без внимания, словно ее никто не произносил.

— Человек, который нарушает свое слово, бесчестен, — продолжал Реваз, обращаясь к Мухину. Он бросил в рот небольшой кусочек мяса и запил вином. — Твой компаньон бесчестен вдвойне, потому что пытается заставить тебя нарушить обещание и пользуется при этом правом решать, кому платить деньги, а кому не платить, — правом, которое, заметь, сам же себе и присвоил. Посмотри на него! Что ты видишь? Это не шакал, это даже не крыса — это просто слизняк, неспособный отвечать за свои слова. У меня на родине таких нет. А знаешь почему? Они не доживают до совершеннолетия. Одни перевоспитываются, а другие… ну, словом, бывает по-всякому. Кто нечаянно с обрыва сорвется, а кого и друзья в спину подтолкнут.

— Реваз, не надо, — снова взмолился Мухин, но взмолился по инерции, подумав при этом: «А почему, собственно, не надо?»

— Конечно, не надо, дорогой, — неожиданно легко согласился Гургенидзе. — Ничего не надо, даже извиняться. У каждого народа свои обычаи. У вас, русских, принято плевать друг другу в лицо, утираться и радоваться: вай, молодец, генацвале, хорошо плюнул, метко! Я этого не понимаю, но кто я такой? Лицо кавказской национальности, инородец и, как это… рыжий проходимец, вот. В чужой монастырь со своим уставом не лезут, я правильно сказал? Правильно. Я и не лезу. Поэтому извиняться передо мной не надо. Надо платить деньги, и все. Поставить одну маленькую подпись на одной маленькой бумажке и остаться друзьями… Ты принес бумагу, Виктор?

— Да, — с готовностью откликнулся Муха, выкладывая на стол загодя подготовленное распоряжение о переводе средств с лицевого счета «Бельведера» на некий номерной счет в одном из островных офшоров.