Первый кубанский («Ледяной») поход

Ночь холодная. От окон с плохо заклеенными бумагой дырами в рамах без стекол несет стужей, от которой никак не укрыться под солдатской шинелью. К холоду, к жесткому ложу на полу, к спанью в одежде с походной сумкой под головой вместо подушки доктор привык, и сон обычно был крепкий. После тяжелой езды на коне или суетной работы в госпитале, в хлопотах о больных и раненых, – только бы прилечь, свалиться наземь, на пол, закрыть глаза – и уже сон со всех сторон наваливается завесой, заволакивает все вокруг.

В сегодняшний день ничего особенного не случилось. Никаких сверх положенных в условиях Кубанского похода неприятностей не произошло, – такой же напряженный в работе день, как и все дни до него.

Или серый непогожий мартовский день наморосил унылую тень раннего вечера? Или уж так устал больше обычного, сверх меры? Что могло выбить из колеи и не дать обычного крепкого сна? – думал доктор, ворочаясь беспокойно с боку на бок в тревожном полузабытьи.

Обычно спокойный, невозмутимый и уравновешенный доктор сам ничего не может вспомнить из происшедшего в объяснение своему состоянию.

Наконец приходит сон – тревожный от неотступных, неостывающих мыслей, беспокоящих больше, чем насекомые, неизбежные спутники в походе.

«Надо бы ампутацию сделать казаку… Зачем послушал коллегу, зачем не настоял на операции?.. Пропадет казак, – зудила, как расчес, мысль с самого вечера и царапала, поминутно возвращаясь в бессонной ночи. – Все равно пропал бы: перевязывать нечем, наркоза нет, а завтра с утра выступать в поход. Ехать надо завтра же».

«Ехать надо… Ехать надо… – постукивают в голове слова, как на стыках рельс вагоны. – Ехать надо, ехать надо».

«А на чем ехать?» – вдруг обрушивается неимоверной тяжестью вопрос, выросший как отзвук, как громкое эхо на выстуки сонных слов: «ехать надо, ехать надо». Доктор не может ответить, придавленный, прижатый усталостью к полу, придушенный перетянувшим шею высоким воротником не снятого на ночь френча.

На чем ехать? Вот что мучило подсознательно и теперь вдруг вынырнуло, выросло вопросом, как из-за горы тяжелая глыба, и катится прямо на доктора и с размаху бьет по голове, по телу и стучит, выбивая громко: «Ехать надо, ехать надо…»

От нестерпимой боли в шее, в плече и в голове доктор даже стонет, но не может проснуться, прийти в себя. Вот, вот он уже на грани, ведущей к сознанию окружающего. В уши доктора уже ползет назойливый сухой храп соседа.

Доктор хочет проснуться, открыть глаза, проверить, кто же это хриплым надсаженным голосом упорно повторяет одно и то же: «Ехать надо, ехать надо…» Но сил нет ни открыть глаза, ни повернуться и расправить отяжелевшее тело, руки, ноги.

Только когда уже рассвело и за домом зашумели голоса и топот лошадей и скрип повозок, – доктор проснулся, с трудом отрешаясь от навязчивого кошмара. Присев на полу, оглядывая мутную в предрассветной утренней тьме комнату, доктор не сразу пришел в себя. В ушах все еще шумело: «Ехать надо, ехать надо…» И сразу в тон и в такт отвечало в голове доктора: «А на чем, а на чем?» В самом деле, на чем ехать ему, доктору, главному врачу и в отряде и в госпитале, на чем выступать в поход?

Приподнялся осторожно, чтобы не разбудить спавших почти вплотную друг к другу людей из своей «команды», как он называл ближайших помощников в госпитале и отряде. Мрачные мысли растаяли в мягких белокурых волосах, в пушистых ресницах, опущенных на румяную щечку, в пухлых маленьких губках, капризно, почти по-детски надутых и поднятых к смятому в пуговку носику. Только половина лица была видна в густой барашковой папахе, которой лежала голова Маруси. На черных кудрявых завитушках папахи лицо Маруси казалось белее и мелкие веснушки на носу и щеке были как легкие тени от усталости. Лицо от стриженных по-мальчишески волос казалось еще более моложавым для ее 18 лет.

«Эх, ты, воробышек, – подумал доктор, глядя с отеческой нежностью на спящую Марусю. – Из какого гнезда ты упала на такую страшную дорогу? Наше дело – мужское, ибо нам оставаться дома было нельзя».

Пока одевался и приводил свои вещи в порядок, думал больше всего о том, что было ближе к Марусе. Опять встал вопрос: зачем пожалел девчонку и подобрал ее, шедшую с трудом возле повозки, маленькую, с повязкой на голове, в стоптанных ботинках и в солдатской, длинной не по росту шинели? Почему не оставил в госпитале, а взял к себе в команду? Пожалел, что среди мужчин пропадет? И чего теперь нянчиться? Девчонка простая, молчаливая, ничего толком сделать не умеет и в госпитале плохая помощница у больных и раненых. И врет, и все врет и про себя, и про свою родню… Оттого, должно быть, что глупенькая; еще много в ней ребячьего, детского, беспомощного. И оттого ее и жаль, как малое неразумное дитя. О ней приходится думать, как о ребенке. Спит, как у себя дома в кроватке. И будить даже жалко.