Первый кубанский («Ледяной») поход

Утро было ясное; ночной туман рассеялся, и скакать по убитой грунтовой дороге было одно удовольствие. Вокруг все дышало спокойствием. Стрекотание пулеметов и буханье пушек под Георгие-Афипской слышалось далеко влево и нас не касалось, а ружейная стрельба впереди и влево была редкой и как будто удалялась. За два дня стоянки в Ново-Дмитриевской наши кони отдохнули, и сами мы поправились после голодовки по черкесским аулам. Только в сон клонило после бессонной ночи в сторожевке. Сбавили аллюр и пошли шагом.

Местность была неровная. Дорога шла по низине, то поднимаясь на бугорок, то опускаясь в очередную балку. А в полуверсте справа тянулся гребень, за которым, как мы знали, был аул Тохтамукай. Мы также знали, что аул был в руках большевиков, но он был на порядочном расстоянии, а вот о том, что сейчас же за гребнем были какие-то «мужицкие» хутора и что в них тоже накопились большевики, мы не имели представления.

Так прошли мы версты три; спускаясь в балку, мы только что решили подбавить ходу, чтобы поскорее догнать взвод, как увидели впереди лежавшего на краю дороги человека в защитной шинели. По его ненормальной позе было видно, что перед нами лежит убитый. Понукая заартачившихся коней, мы подъехали ближе и опознали в убитом добровольца. Лежал он ничком, уткнувшись лицом в землю. Правая рука его подвернулась под тело, левая откинулась в сторону; одно плечо выше другого; защитная фуражка свалилась с окровавленной чернявой головы; в двух шагах лежала винтовка.

Чтобы по погонам узнать, к какой части принадлежал убитый, я объехал неподвижное тело и на приподнятом плече увидел родной мне юнкерский погон с вензелем Императора Павла I, да еще с нашивкой младшего портупей-юнкера. С болью сжалось сердце: павлон ведь, однокашник! И с гордостью погиб этот юноша, так, как полагается павлону, – смотря смерти в лицо, в бою, с винтовкой в руках. И вспыхнуло в душе: нельзя же павловский погон оставить зверям красногвардейцам, которые вскоре последуют за нами по этой дороге; нельзя допустить, чтобы какой-нибудь мерзавец повесил погон славного Павловского военного училища на хвост своей кобыле, как тогда обычай был у красных. Посмотреть также захотелось, не остались ли на убитом какие документы, по которым можно бы было узнать, кто он и откуда, этот пошедший за Корниловым юнец.

И только что я вынул ногу из стремени, чтобы спешиться, как совсем близко, с гребня, что тянулся правее дороги, раздался выстрел, а за ним сейчас же второй, третий. Взглянул я вправо и увидел на гребне группу пеших, стрелявших по нас, и в тот же момент через бугор и чуть спереди нас перевалили человек десять всадников, понесшихся с заблестевшими на солнце клинками нам наперерез. Не успел я вдеть ногу назад в стремя, как Кузьма огрел моего коня плетью, и оба мы, свернувши резко влево, поскакали по кустарникам к видневшемуся неподалеку перелеску. Конные большевики, доскакавши до дороги, остановились и за нами не пошли, а ограничились лишь безвредной стрельбой с коней.

Оторвавшись от этого врага, мы приостановились в «хмерече» и начали ориентироваться. Учитывая, что наша конница, а с ней и наш взвод имели задачей прикрывать правый фланг пехоты, мы сообразили, что искать своих нам надо там, где звучали за перелеском одиночные выстрелы. Направившись туда, мы через короткое время вышли на боковую заставу конной группы, а оттуда уже без особого труда нашли и свою сотню, и взвод. Явились мы к командиру взвода, и он нам объяснил, что он со взводом шел на присоединение к отряду без дороги, на видневшийся у железной дороги перелесок. Дорога же на Энем отходила постепенно вправо, и если бы мы с Телегановым продолжали по ней двигаться, то в конце концов она привела бы нас прямо к большевикам. Посмотрели мы с Кузьмой друг на друга и клятву дали – никогда не забывать того павлона, который уже мертвым спас нас от мучений и смерти.

Так, при этих вот печальных обстоятельствах, мне привелось увидеть в последний раз юнкера Павловского военного училища – «последнего павлона». Погиб он, вероятно, когда наша пехотная разведка в темноте нарвалась на большевистскую засаду и под сильным огнем должна была отойти, оставив убитого на месте перестрелки. В темноте красные не обнаружили убитого и не надругались над его телом.

Много, много лет прошло с тех пор, и хотя «здравый ум» продолжает утешать, что спешиться в тот момент было бы равносильно самоубийству – так как от красных тогда уж не уйти бы, – меня и до сих пор грызет тоска и совесть мучает, что не срезал я, на вечную память, погоны с плеч их носителя, а оставил их как трофей ненавистному врагу.

А. Жемчужный [296] Слепой конь [297]