Первый кубанский («Ледяной») поход

Мы, уцелевшая четверка, сразу же сообразили, что единственной возможностью для нас выйти назад к своим было пробовать обогнуть неприятельский отряд подальше от места атаки. Так мы и сделали: по кустам и за деревьями мы взяли влево и очень скоро нашли конец неприятельской цепи; загнувши еще больше влево, мы довольно быстро очутились «на нашей стороне». Выехав из-за укрытия на открытое место, мы заметили, что по нас стреляют, и пустили коней карьером, стремясь поскорее достигнуть видневшегося впереди «куреня з левадою». Подскакали ближе к этому укрытию и заметили, что там много всадников и пеших. На мгновение сжалось сердце: а вдруг не наши? Но так как к этому куреню то и дело, и не спеша, подъезжали всадники из нашего тыла, то мы сообразили, что это были «кадеты». Так оно и оказалось: это были казаки-елизаветинцы, не дошедшие в атаке до Садов и благоразумно «задержавшиеся» у разных закрытий. Подъехавши к ним, мы свалились с коней: тут мы почувствовали страшную усталость. Ярошу перевязали раненую ногу; пуля, ранившая Яроша, вошла в плечо его коня, но, очевидно, не затронула ни кости, ни артерии, так как конь был в полном порядке. Зато с моим Азиятом было хуже: у него в левом бедре была рваная рана, и из нее беспрерывно шла кровь. Это была штыковая рана; рыжая шапка метил штыком в меня, но, уклоняясь от удара Кадушкина, запоздал и, вместо моей ноги, ударил штыком в Азията. Тут я вспомнил, как вздрогнул мой верный конь, когда мы проскакивали цепь. На мне же не было ни царапины, хотя два пулевых отверстия испортили рукав и левую полу моей «бичераховки» (дачковая гимнастерка, с грудными карманами «под газыри»).

Переведя дух, мы уже спокойно, то рысью, то шагом отправились к скирдам, где, по словам елизаветинцев, собирались остатки нашего полка. Под одним из стогов мы нашли нескольких офицеров и юнкеров из нашей сотни; было там два-три человека и из нашего 3-го взвода: поручик (теперешний полковник) Пухальский[308], хорунжий Острецов[309], братья Романцовы[310] и раненый подъесаул Помазанов, который отказался эвакуироваться в лазарет в станицу Елизаветинскую. Тяжело раненного подъесаула Чигрина уже отвезли туда; там он и принял мученическую смерть, когда, при нашем отходе, лазарет был оставлен на милость большевикам и все раненые были зверски переколоты ликующими победителями-красногвардейцами. Тут же мы узнали о смерти полковника Рашпиля[311] и многих его гвардейцев; другие части тоже сильно пострадали; погибли у неприятельских цепей и те гвардейцы-донцы, которыми мы так восхищались: есаул Рыковский и подъесаул Плеве. В 1-м эскадроне была убита женщина-прапорщик баронесса Боде, отличный и храбрый офицер, и многие другие. Припомнилось: «Тогда считать мы стали раны…»

К вечеру мы начали отходить на северо-запад. Мой Азият совсем обессилел, и я часто вел его в поводу. В маленькой станиченке, через которую мы проходили, я оставил Азията одному из жителей, а вместо него заседлал какую-то шкапу, до того никогда в жизни не имевшую ни седла, ни всадника на спине. Позже, в колонии Гначбау, я и ее оставил «благодарному населению», после того как Помазанов, сжалившись надо мною и над моей клячей, отдал мне своего лысого, белоглазого коня, а сам перебрался на лазаретную линейку.

На месте сбора после атаки уцелевших юнкеров влили в наш взвод, назвали взвод сотней, и в командование ею вступил есаул Малышенко.

Так печально и трагически окончилась наша отчаянная атака. Но цели мы достигли, дошли до противника и рубили его, хоть и не все; а главное, мы выполнили свою задачу – не дали большевикам выйти во фланг и тыл нашей изнемогшей пехоте; обход мы остановили. В этот же вечер наши пехотные цепи, незаметно для противника, снялись с позиции, и, севши на подводы, уцелевшие герои Корнилова покатили к Гначбау и к дальнейшим боям и скитаниям.

И. Острецов [312] Атака [313]

Наступает 45-я годовщина с тех пор, как казак полководец Корнилов, восставший против коммунизма, в неравной битве не победивший, а создавший стимул для подвига, во имя Отчизны и за свою идею, в последний день осады Екатеринодара – заплатил жизнью.

В этот день (мои именины!)… тучи пехоты красных охватывали левый фланг белых, чтобы окружить стальным кольцом и захватить всю корниловскую армию…

На конницу легла вся надежда спасения; приказ – атаковать пехоту!.. Два офицерских эскадрона на ходу развернулись для атаки центра; почти все всадники были командирами, водившими своих подчиненных в атаки; им знакомо чувство опасности, когда до боли в руке сжималась острая сабля; им без слов была понятна обстановка, обеспечивающая успех впереди, у опушки рощи стоящего противника, сереющую пехоту.

И ясна была необходимость сознательной жертвы, когда малодушие и паника охватили всех и когда уже в гробу лежавший Корнилов сам призывал офицеров на возвышенный, бескорыстный подвиг – пожертвовать жизнью «за други своя».