Первый русский национализм… и другие

«.Знаете ли Вы, – “таков, Фелица, я развратен”! – я <…> ближе всего к этому “заросшему волосами существу с двумя свертками записок и бумажек”. Думается мне, что и оба те, про кого “дискуссировали” в Академии, Т[олстой] и Ф[едоров], также ближе всего оказались бы к нему. Чудак, он еще верит, что слово о Толстом и Федорове должно быть непременно словом о пути жизни, – тогда как оно давным давно стало словом о слове, как всякое почти слово, нами высказываемое. Вот отчего я и предпочитаю теперь говорить чистое и честное слово о слове – о поэтике Пушкина, Лерм[онтова], о новом стихотворении Вяземского <…>, а о Ф[едорове] и Т[олстом] говорить бы не стал. Истина, в конце концов, самый нелюбопытный и редкий объект слова в наши дни» (Дурылин – Гениевой, 02.III.1928, Томск; с. 159–160).

Впрочем, Дурылин не совсем прав – он пишет слово о жизни, а не только слова о словах, но пишет в письмах, «В своем углу», без надежды, без самой мысли об опубликовании – для тех нескольких читателей, кому адресован текст: «.ведь я не публичный писатель. Я сын Василия Васильевича. Самая моя любимая аудитория не должна превышать дивана, на котором может усесться. Я “печатный” всегда становлюсь неприятен самому себе. Я – диванный, и <…> ненавижу Гуттенбергову глупость делать все глупости мира общедоступными и распространенными» (Дурылин – Гениевой,

15. II.1928, Томск; с. 147). Ведь если бы, замечает Дурылин «В своем углу», пришлось переписывать тот текст, который мы хотим сохранить, перечитать, то большая часть печатаемого оказалась бы ненужной – излишней, не обязательно ведь плохой, но просто избыточной, тем, что мы оценили бы как не стоящее такого труда. Сам Дурылин, определявший себя вслед за Розановым человеком до-Гуттенберговой эпохи, выдержал это испытание – его тексты сохранялись, оберегались, копировались на протяжении десятилетий, доказав свою нужность, обязательность, как, впрочем, и тексты его любимого Розанова.

Беспощадно зрячая

…У меня есть желание и намерение прожить жизнь так, чтобы иметь право назвать клеветой всякое обвинение в непорядочности. У меня так мало сейчас переживаний этического и вообще не специального характера, что этим я дорожу, как воспоминанием детства, и не расположена с ним расстаться (Гинзбург, 2011: 385, запись 1927 г.).