Первый русский национализм… и другие

Петербургский философ Владимир Михайлович Камнев озаглавил свою недавно вышедшую книгу о русском консерватизме «Хранители и пророки» (Камнев, 2010). Название, с небольшим исправлением, идеально подходящее для характеристики только вышедшего в издательстве «Владимир Даль», первого в намеченной серии «Приложения» к сделавшемуся уже легендарным Полному собранию сочинений Константина Николаевича Леонтьева. Если о «пророчествах» Леонтьева говорилось многократно и сам он, по свидетельству одного из учеников, называл себя «пророком» (Замараев, 1995:200) [78] , то хранители – персонажи, обычно куда менее заметные, но в этой своей относительной незаметности делающие дело фундаментальной важности, совершающие постоянно «усилие памяти», без которого ничто прочее не имеет смысла. О. Иосиф Фудель не только сохранил значительную часть леонтьевского архива, не только устно и печатно напоминал обществу о существовании замечательного русского писателя и мыслителя, но и сумел организовать издание первого (к сожалению, по стечению обстоятельств оказавшегося незавершенным) собрания сочинений своего наставника и друга.

Однако помимо вынесенных в подзаголовок тома двух имен в книге есть еще два важных персонажа. Во-первых, это Сергей Николаевич Дурылин, ставший преемником о. И. Фуделя в деле сохранения литературного наследия Леонтьева. По сделанным им копиям публикуется ряд писем, оригиналы которых не сохранились, в комментариях сохранены сделанные Дурылиным пояснения и заметки, а жемчужиной издания является мемуарный очерк о Леонтьеве, написанный о. И. Фуделем по просьбе Дурылина (сам о. Иосиф чуждался мемуарного жанра, отмечая: «Описывать всегда мне было трудно, а описывать свои житейские встречи и знакомства, особенно с таким близким мне человеком, как К. Леонтьев, это значит неизбежно говорить и о себе самом, что мне всегда было органически противно» (с. 433)). Этот очерк стал последней работой о. Иосифа, написанной в форме письма к Дурылину в сентябре 1918 года – 2 (15) октября того же года он скончался от страшной эпидемии «испанки». Возможно, одной из причин, побудившей о. Иосифа перешагнуть через свою нелюбовь к мемуаристике, стали воспоминания о его собственном письме к Леонтьеву, написанному за полгода до смерти последнего, в котором он просил Константина Николаевича «рассказать <…> опять главные моменты Вашей жизни – только письменно. <…>

Зачем мне эта Ваша автобиография (хотя бы даже краткая), не буду говорить; ведь Вы сами называете меня своим “литературным наследником”» (Фудель – Леонтьеву, 26.III.1891, с. 311). Тогда Леонтьев не смог исполнить просьбы, объясняя отказ крайней загруженностью делами, не оставляющими времени для подобного досуга (Леонтьев – Фуделю, 03.IV.1891, с. 312–313); 27 лет спустя, уже своему «литературному наследнику», Фудель в просьбе не отказал, осознавая всю ценность подобного свидетельства.

Вторым важнейшим не названным в подзаголовке персонажем выступает Ольга Леонидовна Фетисенко, взявшая на себя все труды по подготовке данного издания – один из современных хранителей памяти о Константине Николаевиче Леонтьеве, продолжающая дело, начатое заботами и усилиями о. И. Фуделя и С. Н. Дурылина. Собственно, подобное усилие по сохранению традицию и образует – не заботой о нынешнем дне, о том, что сиюминутно считается важным и актуальным, а о том, что обладает ценностью для тебя самого, ценностью для тебя очевидной и бесспорной, какой бы ни казалась она странной и ненужной для других. С. Н. Дурылин в 1920—1930-е годы, занимаясь Леонтьевым, сохраняя и спеша сберечь частички Леонтьевского архива, упрашивая, например, Е. В. Гениеву переписать попавшие в его руки на время письма Леонтьева к племяннице, сам спрашивает себя, не ошибается ли он, видя ценное там, где для других лишь никчемное прошлое, – и сохраненные им тексты публикуются десятилетия спустя, после его собственной кончины: тексты, сохраненные им потому, что для него (и для немногих таких же безумцев, как он) была очевидной их ценность. Это вроде бы слабое, почти безнадежное усилие оказывается проникнутым той верой, которая позволяет двигать горы, вопреки всем очевидностям, – трудами лишь нескольких энтузиастов продвигается дело по изданию академического Полного собрания сочинений Леонтьева, а одновременно с ним выходят и связанные с ним работы, воссоздавая ту «плотную среду», в которой только и возможно понимание леонтьевской мысли [79] .

Есть в русской традиции странные авторы – вроде бы всеми признанные, ценимые, но с какой-то нескладной судьбой: похвалы, неизменно сопровождаемые охранительными оговорками, грозящими едва ли не отменить изначально благоприятный отзыв; имя которых на слуху, но при этом всегда с некоторым оттенком неопределенности – мол, «да, но.». Как Лесков – бесспорный гений, невероятное чудо, случившееся в русской литературе тогда и там, где его вроде бы и вовсе ждать не приходилось – но при этом все неказисто, ничто не получается с первого раза. Леонтьев – как раз из их числа. Сам он жаловался на странный fatum, который распространяется не только на него самого, но и на все с ним связанное. Даже авторы, вполне ему симпатизирующие, ограничивались, как правило, изъявлениями сочувствия и признания лишь в личном порядке. Вл. Соловьев, высоко ценивший Леонтьева, все обещался написать о нем – и исполнил это только по его кончине, написав прочувствованный некролог, тогда как Леонтьев нуждался в живом отклике при жизни: