Первый шпион Америки

— Вот это глупо! — рассмеялся Ефим Львович. — Вы даже в такой критической ситуации ведете себя как институтка. Да Петерс вас с кашей съест, сломает вам хребет в одночасье! Вы должны постоянно анализировать: что произошло, почему я провалился, когда, в какой момент, из-за чего? А ларчик просто открывается. Ведь вы, начав со мной столь откровенный разговор, купились на две мои глупые слезливые фразочки относительно Корнилова и Юденича и даже не подумали, зачем офицер Генштаба Красной Армии произносит такую явную крамолу, за которую здесь в пять секунд поставят к стенке и шлепнут не задумываясь. Он либо полный дурак, либо говорит с тайным намерением спровоцировать меня на опасный разговор. На дурака он не похож, дураков в Генштабе даже большевики держать бы не стали. Значит, он, сукин сын, провокатор и затеял со мной грязную игру, паскуда! Вот ведь какие рассуждения должны были промелькнуть у вас во время моего монолога о моей несчастной участи. А я ведь еще намеренно допустил одну грубую ошибку: у меня не два сына, как я изволил выразиться, а сын и дочь одиннадцати лет. Вы, идя со мной на встречу, да еще с таким тайным намерением завербовать меня, должны были подготовиться, знать обо мне больше, чем я о вас. Не так ли, мистер Каламатиано?

— То, что вы сукин сын, я теперь понимаю, — не без злости ответил Ксенофон Дмитриевич. — Спасибо за урок!

— Ну хоть в таком виде получить благодарность и то приятно, — рассмеялся Синицын. — А пельмешки здесь вкусные, я даже не ожидал. Эй, любезный! — подполковник жестом подозвал официанта. — Принеси-ка еще пельмешек. Да поживее! А эти, — он кивнул на тарелку Каламатиано, — подогрей. Лучше на сковородочке с маслицем поджарь.

— Не надо, я не буду, — сказал Ксенофон Дмитриевич.

— Забирай, забирай! — повелительным тоном произнес Ефим Львович. — И на маслице поджарь, да не переусердствуй, чтоб не подгорели!

И официант забрал пельмени.

— Между прочим, в Лубянской тюрьме пельменями не потчуют, — назидательно сказал Синицын. — Не знаю, как сейчас, но месяц назад в бутырских казематах угощали холодной перловкой без масла, ядовитой баландой из селедочных голов с плавающими на. поверхности листиками лука. Воняет от нее так, что крысы бегут от этого запаха. Да триста граммов хлеба вдень, кружка кипятка. Сейчас же в связи с общей разрухой норму хлеба снизили до ста пятидесяти граммов. Кипяток, думаю, остался, перловка, или, как ее звали, шрапнель, вряд ли. Поэтому ловите миг удачи, господин Каламатиано, и запоминайте, как хорошо было на воле.

Каламатиано проглотил комок, вставший в горле, представив, что уже завтра ему придется познакомиться с тем меню, о котором столь красочно поведал Синицын. По нормальной логике, ему оставалось лишь встать и уйти, дальнейший разговор продолжать было бессмысленно, а уж тем более сидеть рядом с этой красной сволочью за одним столом. Ксенофон Дмитриевич понимал, что бесполезно взывать к милосердию профессионального офицера-разведчика, который, как сам признался, специально разыграл всю эту провокацию, а Каламатиано на нее попался.

Официант принес пельмени, Синицын долил себе водку — Ксенофон Дмитриевич не пил — и заказал еще триста граммов анисовой.

— Стол оплачиваю я, так что не беспокойтесь, — улыбнувшись, заверил Ефим Львович. — Советую все же попробовать пельмешки с соусом провансаль, но добавив туда побольше уксуса и перца. Тогда вкусно…

Каламатиано все еще колебался, не решаясь встать и уйти: врожденный такт не позволял ему покинуть даже этого мерзкого подлеца. Все-таки он его пригласил на эту встречу, в это кафе и вежливо досидит до конца. Ксенофон Дмитриевич даже съел несколько пельменей, и они ему понравились. Он выпил и рюмку водки. Синицын тут же ее наполнил и по-приятельски подмигнул ему:

— А что же без соуса? Хотя бы горчички?

Каламатиано положил себе в тарелку провансаль, добавил уксуса и горчицы, намазал новым соусом пельмень, отправил в рот и, разжевав, согласно кивнул:

— Неплохо.

— Я же говорил! А сколько в вашем бюро платят за сведения стратегического характера? — поинтересовался Синицын.

Каламатиано презрительно взглянул на подполковника.

— А я, между прочим, весьма серьезно спрашиваю, — проговорил Ефим Львович. — Будем считать, что я принимаю ваше предложение, а вы за это прощаете мне весь этот страшноватый розыгрыш. Я понимаю, что вы пережили немало неприятных минут, но согласитесь, что такое вполне могло быть. Я все-таки профессиональный разведчик и, если вы хорошо попросите, дам вам несколько полезных советов, иначе вы не только себя, но всю агентурную сеть провалите, если, конечно, таковую создадите. Нельзя же так, на основании двух фраз, проникновенно произнесенных, делать далеко идущие выводы. Я почему-то лучше о вас думал, когда мы в шестнадцатом с вами встречались. Тогда вы меня покорили своим профессионализмом. Я уж не говорю о корсете. Но работа разведчика — это совсем другое, Ксенофон Дмитриевич. Совсем другое…

7