Первый великоросс

Щек повернул ратовище копья поперек себя, положил его на колени и, поглядывая на тот берег, на лес, не помышлял подгонять гнедую. Лошадка делала сегодня уже второй выезд и выглядела весьма довольной. Высоко подбрасывала она передние ноги и, словно лебедка, потряхивала мохнатой, каплоухой мордой, плавно склоняя шею. Животина, казалось, радовалась раздолью, легкому ходу, негромкой, уверенной брани ездока, простодушно наслаждалась своим огромным лошадиным сердцем. Доброхотство лошади постепенно передалось ражему мужику.

— Ну что, вереха, оторвись сегодня всласть! — зыкал Щек на преобразившуюся лошадь. — Эко, словно пава, выхаживаешь! — подтрунивал он над ней.

Кобыла, едва повернув морду, прядала ухом, не забывая при этом, усердно перебирать копытами. «Эх, так бы плыть-лететь по морю-полю…» — вероятно, думала гнедая. Возница внимательно наблюдал за реакцией скотинки, и как только та от счастья чуть замедлила ход для новой порции утешных человечьих слов, Щек понимающе выкрикнул:

— Пошла, колода! Ползешь, как рыбий нутряк!

Такого поворота в настроении хозяина лошадка не ожидала. Незнакомая с людской молвой, не понимавшая слов, — уловила она интонацию.

«Лучше отработать дорожку попроще, показывая усердие…»

Запрокинутая назад лебяжья шея в миг превратилась в лошадиную выю. Радостный Щек подбадривал гнедую:

— Не журись, родимая! — И впервые за дорогу произнес знакомую лошади погонялку: — Хоп-хоп!..

Проехали тихо-мирно полпути, и Щек взялся размышлять о предстоящем разговоре. Невольно думки переключились на горемычную матушку Ростану. Вспоминать о ней было больно, но вот опять пришлось: проезжал то место, где несколько лет назад нашли ее замерзший, изглоданный волками труп…

Ох, как трудно о таком вспоминать! Мысли в голове сбивались в клубок, исподволь назначая виноватых в ее смерти: Ходуня, Остен, Гульна, аль доля ее пропащая? Кто виноватей?..

Почему его жизнь пошла именно через эти препоны? У других — и у старых, и у младых — имеются свои зацепы. Он, Щек, с радостью поменялся бы с кем-нибудь из них. Была б его воля — сменил бы все вешки своей жизни! Другую дорожку проторил. Вот, Световид-благодетель и Мать-Земля-сырая впихнули б с детства в его шкуру кого-то — например, Светю! Хоть краем глаза поглядеть, как гордость его погасла б, взор бы потупился — оттого, что в роду пришлось бы жить ему на побегушках до самой старости… Сейчас он первый. Даже мать свою мало слушает!..

Пик бед Щека пришелся на смерть матери. Из-за неожиданности потери и от пустых разговоров о матушкиной непутевости Ходуня, помнится, сказал: «Эко, плеха, доблудилась… Мучилась-домучилась…»

Лишь когда помер Ходуня, Щек почувствовал странное облегчение. Это событие было горем для рода, сулило немалые треволнения. Тут-то к Щеку и пришло новое ощущение: он как-то налился изнутри понятным самому себе смыслом.

Все заняты были бедой — погрузились в размышления, как существовать дальше, как скажется смерть главы на самостоятельности рода?.. В то же самое время забыли вмиг о Ростане и потомках ее корня. Вернее, не забыли, а посмотрели совершенно по-новому. Стреша стала просто очаровательной девочкой. И Щек, любимый стариками за шустрый норов больше Свети, сразу же выровнялся в семье. Никто тогда ни полусловом не вспоминал ни Ростану, ни распутство горемычной бабы — ничего. Щек мог совершенно спокойно ходить по дому и отстраненно обдумывать свои направления предстоящему…

— Пошла, валява, хоп-хоп! — подогнал возница свою лошадку, не прерывая ток становящихся складными мыслей.

…Сейчас у Свети неприятности… И-эх, противная жизнь! Ведь его мать виновница тех неприятностей! Нагуляла Стрешу… Остен объявил девочку своей дочкой. Хочет создать свой род и зовет его, Щека, быть с ним. Уговаривает и объясняет, что в Поречном ему, Остену, а в поселке Щеку — первыми не быть. Что надобно забрать Стрешу и рвануть за Чернигов, прихватив с собой где ни то по пути единомышленников, тройку-четверку жен для хозяйствования — да и обустроить отдельный род!

Щек временами сдавался на уговоры, но предлагал переселиться южнее, где земля чернее, поближе к Киеву — там народ плотнее, жизнь краше…

Остен соглашался с Щеком быстро и вполне. Щек разумел, что товарищу на вторых-третьих ролях живется туго. Не то что ему самому — на твердой второй роли. Ведь Гульна состарилась и умом и телом, и не указ — ни Свете, ни Щеку…

В воздухе запахло дымком. Поречный близился…

Щека брала непонятная оторопь. Поселок, которого страшился, сколько себя помнит, мог стать источником его близкой свободы!.. А может, эта свобода ему лишь мерещится — от лживых побасенок Остена?.. Щек в оценках своих был всегда безошибочен. Как-то будет теперь?..

Широколицый приехал в поселок разобраться во всем до конца, и коль даже не сказано будет ни слова, он поймет по негласному настрою всю ситуацию…

* * *

Стемнело. Светя спустился из подволоки, прошел молча мимо домашних и вышел, поглощенный шаткими мыслями, на подворье.

Мороз крепчал. Влажные ресницы быстро смерзлись.