Первый великоросс

Щек очень смутно понимал, что за диковина такая — Дикое Поле. Воображение рисовало некую гору за Днепром с темным и глубоким лазом, откуда выползали смугляки с желтыми кошачьими глазами и, ничего не соображая, захлебываясь злобой, отправлялись прямиком в Русскую землю. Приходя в себя, он задавался вопросом об устремлениях черных душами народов — как будто для них вокруг и земли-то нет больше никакой, куда бы можно было гнать им своих коней! «Мы ведь не лезем ни туда, и к варягам не лезем! — рассуждал Щек. — Они, верно, и живут себе спокойно!..» Ходуня рассказывал как-то, что лытают эти самые варяги по всему белому свету. «Видно, и боги ошибались, когда селили людей на земле!..»

Встретил Щек давеча Остена, рыжего хохмача и еще кое-кого из поречных. Остен был здорово изранен: одна рука болталась, как плеть; вражья стрела пробила его шишак и поранила седую голову. Сидел весь в крови и показывал парням железный куколь с торчавшей стрелой… Подходить к ним Щек не стал. Они пока не знали о гибели Малка.

— Пошли к нам! Покушаешь, поспишь… — звали парня тетки, которые занимались Малком.

Щек не хотел ни того, ни другого. Его переполняли чувства вины, стыда и огромного горя. Он никак не мог смириться с гибелью брата. Постоянно слышал он последнее напутствие Гульны: «Дитя сбереги!..»

— Я похожу по городу и приду. Где вас найти? — ответствовал женщинам Щек, отворачивая взгляд от полянки с колодцем, где освоившиеся поречные заговаривали громче и громче.

— Вон там, в лимарне, за вышкой той.

— Я приду, спаси вас боги за все… за братца…

— Ты не долго, парень! — выказывая сострадание мужичку, заботились бабы. — Стегно-то какое у тебя! — Указывали ему на ногу, до пятки обагренную засыхавшей кровью.

Шатаясь по осажденной столице, Щек мало-помалу объяснил себе случившееся. Свыкся с мыслью, что потерял брата и придется держать нелегкий ответ перед всей семьей. Придется рассказать Гульне, где похоронен ее сынок. Вот здесь, у стен этого города… Щек поднимал глаза к углам и полукружьям высоченных крыш. И это тот град, где ему так хотелось побывать! А сейчас тут быть и не можется… Куда же теперь: домой возвращаться — сердце не лежит… Поступить в киевское войско и остаться, разделить с киевлянами их горести и победы?..

Нога деревенела и пухла. «Надо поискать эту их римарню, или как там оне называли?..»

Киевляне — народ чуткий: показали, проводили раненого мужика прямо до ворот. Хозяева с радостью приняли Щека.

— Мы думали — ты заплутал… — встретили его женщины горестными улыбками.

— Щас баньку, паря, медку! — предлагал внимательный старик.

Щек ничему не сопротивлялся. Он устал и хотел спать. Содрав с него порты, хозяин с женой онемели на миг.

— Батюшки мои, вся нога истыкана! — первой пришла в себя женщина.

— Видно, стрелки на излете были… А это что за дыра? — суетился Пламен (так звали пожилого хозяина).

Щек взглянул.

— Прям пчелиный леток! Как у меня в лесу на колодах! — и сам удивился он. — Кто-то зацепил, но не болит вовсе.

— Да зацепил ладно — копьем или мечом!.. Ну, сейчас обмоем… Надо бы раньше… Не болит— заболит; переболит — перестанет… — размышлял вслух старик. — Мать, налей-ка ему медку…

Женщина принесла корчик меда, и Щек жадно выпил все до дна. Пролитые капли вяло съезжали по бороде.

Потом почти полностью оголенного, обмякшего Щека повели в банную комнату. Там было тепло. В больших бочках с квасами мякли кожи. В одной из них обнаружилась горячая вода. Щек, залезая с помощью Пламена и его жены в парящую бочку, сообщил:

— Мой дед тож был усменщик… У-ух! — Защипали раны на ноге: видимо, в воду что-то добавили. — Жил он здесь, в Киеве.

— Это кто ж такой будет?

— Не знаю точно. На каком-то посаде обретался.

— Ну, посад ныне окаянные весь пожгли.

— А где он находился?

— С восточных ворот выйти — до самого Славутича так и идет. То исть шел… — подливая кипяток, поправился Пламен.

— Больше не могу: щиплет рану — ажно в животе нехорошо! — полез обратно голый Щек, ничуть не стесняясь женщины.

Муж с женой переглядывались и улыбались.

— А сам-то откудова?

— С Десны, с северского леса.

— A-а… Ну и как там житие?

— Никак. Народу — редко, сыти хватает, но и глад случается.

Женщина накинула на него простынь и проводила в постелю. Заботливо, по-матерински, положила Щека на бок, посыпала раны печной золой, мыча нараспев какой-то однообразный сказ про окаянных печенегов.

— Ничего, у Светьки нога заросла — и у меня зарастет!.. — замурлыкал Щек и обмяк, как пиява. Заснул.

* * *

Полуизба-полуземлянка обветшала от лесной сырости так, что провести в ней и одну ночь нечего было и думать. Яму, над которой размещались пол и стены, залила вешняя вода. Оттуда, как из затхлой клети, квакали лягушки.

Почти стемнело, и Сыз предложил устроить ночлег на деревьях. Для этого остаток жердей и лаг Светя с ребятами из избушки перенесли на нижние ветви раскидистого дуба. Стены со всех сторон не подняли, зато соорудили из веток и хвороста справный потолок. Забрались наверх по сучкастому бревну и стали думать, как пребывать там дальше.