Первый, второй

– Стена защищает сознание от бездны, – режиссер разработал целую теорию на этот счет, – но площадка, которую она оставляет для жизнедеятельности человека, напоминает загон для скотины. Бунтующие умы, разрушая, укрепляют ее, именами павших героев названы самые красивые камни в Стене. Ищущие умы пытаются отыскать и находят трещины в кладке, вставляют туда телескопы, микроскопы, калейдоскопы, – что-то наблюдают. Лучшие умы бьются над обоснованием существования Великой Стены, пишут трактаты: «О субстанции и качестве», «Об умопостигаемой красоте», – формулируют тезисы. Остальные девяносто девять процентов не обращают на нее внимания; бывает, конечно, что-то давит им на мозги (как мне сегодня утром), но при чем здесь стена? Ее невозможно разрушить, через нее нельзя перепрыгнуть, сквозь нее не пролезть. Но ее можно отменить, пройти сквозь стереотипы, как нож сквозь масло, оказаться на краю беззвездной бездны, увидеть, чем мы на самом деле окружены, решиться на следующий шаг – шаг в бездну. А как иначе? Иначе ты стереотип. От совокупляющихся стереотипов кто может появиться на свет? Очередной стереотип. – В этом месте режиссер не то что бы сокрушается… нет, все-таки сокрушается. – На краю бездны не повторяются. – А в этом месте я с удовольствием киваю ему. – Кто из нас готов заглянуть в себя как в бездну? Если не в силах, значит, нет в тебе этой бездны, – говорил он мне. – В лучшем случае бездна понимания, в худшем – бездна мнений или вещей. Впрочем, любая вещь – мнение. – В стилистике «лучших умов» закончил монолог Раевский.

Было это пару лет назад.

«Что, если и наши истории сочиняются подобным образом? Что, если и там совокупление стереотипов? – улыбаюсь собственной трусости. – Там бездна. Конечно нет!»

Добравшись до соседа, претендовавшего на жилплощадь Отелло (что еще мог внушить Яго ответственному квартиросъемщику, чтобы пробудить ревность?), движение остановилось. Мы с Раевским смотрели друг на друга, просчитывая дальнейшие варианты, и ничего у меня не получалось в их будущем.

Не было ни желания, ни сил биться головой о стену. Где-то высоко над нами, на самой вершине Стены, почти в синем небе красовалась строка из стихотворения Маяковского: «Да будь я хоть негром преклонных годов…». Сам ли поэт сумел забраться так высоко, чтобы заявить о себе, или за него это сделали другие? Не знаю, а спросить не у кого. Я представлял Маяковского старым негром, большегубым, с красноватыми белками, с глубокими черными морщинами под глазами, грубым и ранимым одновременно, с молоткастым, серпастым советским паспортом в кармане штанин. Я представлял Маяковского, я распекал себя, на чем свет стоит: зачем мы довели мавра до преклонных годов? состарились вместе с ним? получили пенсию с военными надбавками? почувствовали бессилие? Тридцать семь – больше Отелло не должен здесь быть, дольше – ошибка. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» – вопрос должен прозвучать где-нибудь под Луандой, на пике эмоций, в рассвете сил.

– Давай поймем, кто перед нами: бытовой алкоголик, с опытом ведения боевых действий, или думающее существо, из-за отсутствия боевых действий попавшее в тупиковую ситуацию? – Руководитель проекта не имеет права поддаваться паническим настроениям. Он должен генерировать идеи, любые, самые завиральные; ставить тонкие – простые – неожиданные – предсказуемые – спорные – фундаментальные и не выдерживающие никакой критики вопросы. Я готов помогать ему в этом. Вот, например, Маяковский, с непростой строкой о себе, он кто: думающее существо, попавшее в тупиковую ситуацию, либо бытовой алкоголик, с опытом ведения боевых действий? Под ведением боевых действий мной подразумевалось позднее творчество поэта. До двадцати четырех Владимир Владимирович легко проходил сквозь Стену, «не мужчина, а облако в штанах». Замерев на краю бездны, с ужасом всматривался в нее, заносил ногу, взвесив все «за» и «против» заносил ногу, но не шагнул. И вновь оказался перед Стеной; сделал выбор. А потом, сколько ни пробовал продраться сквозь стереотипы (разбивая лоб, раздирая в кровь колени и локти, стиснув зубы), сколько ни старался вернуться в края, где был счастлив, сколько ни пытался исправить ошибку…