Пес по имени Бу

Мне стало ясно, что я должна внимательнее отнестись к выбору посещений для Портоса. Это был не Бу, готовый ко всему, и не Данте, способный летать по воздуху. На горизонте уже замаячила перспектива окончательного ухода Данте на покой, и я надеялась, что Портос поможет заполнить образовавшуюся пустоту. Мы с ним съездили к третьеклассникам Даниэль. Но, хотя он и любил детей, школьный шум пришелся ему не по нутру. Он лаял на громкоговоритель и на рокочущую систему отопления. Я также убедилась в том, что, хотя он и научился контролировать себя в присутствии других собак, некоторые из сородичей все-таки вызывают у него чувство дискомфорта. Посещения с участием многих собак погружали его в стрессовое состояние, поэтому мне необходимо было совершать с ним сольные визиты. К сожалению, все посещения Общества животных-психотерапевтов были организованы под нескольких собак, что исключало его участие. В поисках решения для Портоса я все чаще и чаще вместо Данте брала с собой Бу.

Мой весенний семестр посещений принес мне бурю смешанных эмоций. Я гордилась работой, которую за многие годы проделал Данте, и невероятным преображением Бу, превратившимся из растерянной и неуклюжей собаки, в которую никто не верил, в окрыленную успехом одаренную собаку-психотерапевта. Одновременно я раскаивалась в том, что слишком сильно давила на Портоса, навязывая ему нежелательные для него действия, на том только основании, что он зарекомендовал себя умным и покладистым псом.

* * *

Впрочем, все это отошло на второй план, когда папе поставили диагноз рак. Ему уже исполнилось семьдесят девять лет, и три четверти своей жизни он был заядлым курильщиком, одновременно употреблявшим изрядные дозы алкоголя. У него было мало шансов на благополучный исход. Я понимала, что, скорее всего, болезнь будет тяжелой и заберет его очень быстро.

Мои отношения с родителями окончательно наладились. Мы теперь могли шутить друг с другом, у нас появились общие интересы, взаимоуважение и взаимопрощение, которое не становилось менее реальным оттого, что мы о нем не говорили. В конце мая, через четыре года после смерти Чака, я полетела во Флориду, чтобы навестить отца. Когда я начала вместе с ним ходить на сеансы химиотерапии и облучения, до меня окончательно дошло, как скверно обстоят дела.

Отец очень ослабел. Однажды в свободный от процедур день он сидел на террасе, наблюдая за тем, как я плаваю в бассейне (я до сих пор не могу без содрогания опустить голову под воду). Рыскающий за забором аллигатор заставил меня разнервничаться, поэтому я вылезла из воды и села рядом с отцом. Мы просто сидели, смотрели на воду, говорили о поле для гольфа, о живущих на нем аллигаторах и о многих других малозначимых вещах, пока отец, немного поколебавшись, не произнес что-то о жизни, которую он прожил не вполне достойно.

— Я тебя понимаю, — ответила я. — Каждого из нас терзают сожаления.

Не глядя мне в глаза, он сказал:

— Мои сожаления огромны. Тому, что я делал с тобой, прощения быть не может.

Я ощутила давно забытую дрожь в руках и ногах и ком в груди. Едва сдерживая слезы, я пробормотала:

— Все мы несовершенны. Любой, кто скажет, что ни о чем не сожалеет, будет лжецом. В жизни нет совершенства, так что рассчитывать на него не приходится.

Отец смотрел прямо перед собой. Его глаза, казалось, были устремлены на аллигатора. Воцарилось долгое молчание. Понимая, что он ожидает от меня большего, я продолжила:

— Главное — это стремиться исправить свои ошибки.

В ту минуту отец напомнил мне собак, какими они порой бывают. Его тело было напряжено, а немигающий взгляд нацелен вперед. Он по-прежнему не решался посмотреть мне в глаза и даже затаил дыхание. Наконец, сумев совладать со своими эмоциями, он прошептал:

— Я пытался их исправить.

— Я знаю, ты очень много для этого сделал.

Он не пил уже двадцать лет и предпринял все возможное, чтобы реабилитироваться в наших с мамой глазах. Он полностью изменил стиль общения со мной, сохраняя физическую дистанцию, избегая раздражения и осуждения, вместо этого стараясь ободрить и поддержать меня в моих начинаниях. Он сохранял верность моей маме и буквально боготворил ее. Одним словом, из раздражительного, враждебно настроенного тирана, осыпающего своих домашних оскорблениями, он превратился в терпеливого, предупредительного и заботливого человека.

Я видела, как он решился выдохнуть, одновременно отпустив от себя годы сожалений и раскаяния. Он позволил себе расслабиться, освободив свое тело от жесткого контроля, с помощью которого сдерживал эмоции.

— Я рад, — только и сказал он.

Некоторое время мы сидели молча и неподвижно, борясь со своими переживаниями и сдерживая слезы. У нас не было волшебной палочки, махнув которой, мы заставили бы прошлое исчезнуть, но у нас было раскаяние и прощение, хотя и без слов «прости» и «я тебя прощаю». Я подозреваю, что для отца этот разговор был равносилен исповеди и отпущению грехов.