Пес Зимы

– Не знаю, – говорит простодушный страус, – не научили меня папа с мамой. А своим умом я не додумался.

Тут шакал усмехнулся еще пуще, и объясняет:

– Так это ж, птица, проще простого. Вот сейчас начнет припекать, а ты стоишь тут торчком на самом солнцепеке. Час простоишь, другой – голову и напечет. А как поплохеет с головушкой – тут-то лев тебя, болезного, и сцапает. Оттого все твои умные родичи прячут голову подальше от солнышка.

Стало тогда страусу страшно.

– Ой, – говорит, – Шакал, кабы не ты, ведь пропал бы я ни за грош. Только одна у меня незадача – не умею я голову прятать. Не научили. Может ты подсобишь?

Помялся шакал, будто б ему неохота, помялся, да и согласился.

Стал страус тужиться, голову наклонять. Опустит к земле раз, другой, да никак не удержит – не приучена у него шея гнуться.

– Дай, – говорит Шакал, – я тебе подсоблю.

Схватил он страуса за шею, да вмиг и придушил.

Увидел это лев, подошел и давай нахваливать:

– Ай да молодец, Шакал, ай да умница! Будет тебе за это страусиное крылышко.

– Как же – крылышко, – возмутился Шакал, – это почему же мне одно только крылышко?

– Как так? – рассвирепел Лев. – Не мило тебе, значит, крылышко с моего стола? Не ценишь ты моей заботы и щедрости? Убирайся тогда вовсе голодным.

Он зарычал во всю мочь и принялся за еду, а Шакал поскакал по Африке и стал жаловаться всем и каждому на несправедливость, с какой обошлась с ним судьба.

Тогда собрались все звери и стали судить. И каждому что-нибудь было не так: одним не нравился Лев, другим Шакал, иные корили Страуса, а большинство (как всякое другое большинство, и не только в Африке) просто галдело попусту. Судили-судили, и ничего не решили. Но с тех пор безо всякого их решения каждый страус смолоду прячет голову в песок, шакал оборачивает любую науку к своей пользе, а лев лежит в холодке и забирает свою львиную долю.

С планеты Земля

Веринджер заложил руки за спину и несколько раз нервно прошагал из одного конца модуля в другой. Со стороны это, вероятно, смотрелось забавно: он был маленького роста, тощий и легкий, со смешной прыгающей походкой. В детстве Веринджеру, наверняка, порядком доставалось, из-за этого, не иначе, его и потянуло на флот. Во всех армиях мира есть такой типаж: мелкий упорный шустрик, все время тщащийся доказать свое право называться настоящим мужчиной. Из таких обычно выходят отличные полковники, но никогда не получаются генералы.

Над Веринджером давно не смеялись. А сейчас, пожалуй, и не смогли бы – не располагала обстановка. Они сидели рядком, все семеро, такие разные, и в то же время совсем одинаковые, и смотрели кто куда.

– Сколько уже? – спросил, наконец, Форд.

Спросил не потому, что не знал: он, как и все, считал эти минуты одну за другой, ставя в мозгу зарубки, глубокие, как зарубки Робинзона. Но тишина была невыносима, невыносимо было любое одиночество, им хотелось говорить и слышать, кричать, биться в истерике, плакать, куда-то бежать и менять что-то, неважно что, лишь бы не сидеть вот так, всем вместе и все же наедине каждый с собой.

– Семь часов, тридцать две минуты, – ровным, лишь едва-едва звенящим голосом отозвался Веринджер.

Он тоже считал время, считал так, что ему даже не требовалось смотреть на часы.

Бхарат закряхтел и растянулся на койке. Это была койка Джил, и в любое другое время она вышвырнула бы его оттуда пинком. Впрочем, какое сейчас имело значение, где чья койка?

– Но ведь это теоретически возможно? – спросила Эмили, голубоглазая блондинка с манерами повзрослевшей Барби.

– Теоретически все возможно, – мрачно отрезал Бхарат, не поднимая головы от свертка с одеждой, заменявшего Джил подушку.

– Да…– протянул Веринджер, как будто в задумчивости, хотя задумываться тут было особенно не о чем, – теоретически это возможно. – Комета, электромагнитная буря, атака инопланетных захватчиков…

Он пытался шутить. Не потому, что ждал, что кто-нибудь улыбнется его шутке, а просто для того, чтобы не сорваться, не наорать на них без причины. Веринджер был типичный холерик: легко взрывался и легко отходил. Сейчас нужно было держать эмоции под замком, он сам понимал это лучше кого-либо другого.

– Антенна? – безнадежно предположила Эмили.

Доктор микробиологии, она ни черта не смыслила в системах связи.

– Все три разом? – угрюмо возразил Форд.

– И резервная станция, – добавил Бхарат.– Еще три.

– И аварийный блок – еще одна. Итого семь. Семь антенн, три приемника, все накрылись одновременно? Невероятно.

Джил поморщилась:

– Надо проверить еще раз.

Она была из тех женщин, которые никогда не сдаются.

– Я проверял, – подал голос Бэррон. Он не сказал больше ни слова, но все, как по команде затихли в ожидании.

Бэррон был старше всех на базе. Почти совсем седой, внушительный и немногословный, он был, что называется, техник от бога, аккуратный до педантизма, опытный и фанатично преданный делу. Если Бэррон говорил, что система будет работать – на нее можно было положиться, как на самого себя. Если Бэррон говорил, что система работать не будет, никому не приходило в голову его перепроверять.

Они помолчали.

– Пошли работать?