Пьеса для обреченных

Голова тяжелая, как эмалированное ведро с водой. Глаза ломит. Руки и ноги мелко подрагивают, как оторванные лапки паучка-"косиножки". Правую щеку больно колет. Разлепляю веки, слегка поворачиваю голову — осколок тети Пашиной тарелки… Сейчас, конечно, не до стыда, но все равно как-то неловко. Всю жизнь считала, что в обморок падают либо истерички, либо симулянтки. Причем именно последние норовят сделать это как можно эффектнее: рухнуть прямо на руки к мужчине, красиво разметать в падении волосы или на худой конец перебить гору чужой посуды.

— Девочка, тебе лучше? — заботливо спрашивает тетя Паша. Лицо у нее встревоженное, изо рта весьма ощутимо тянет водкой.

Где-то позади тихой чайкой стонет Каюмова.

— Лучше. Спасибо.

Я поднимаюсь, тяжело опираясь о стул. Наталья всхлипывает на кровати, кругом валяются осколки стекла, ошметки квашеной капусты и алые бусинки моченой брусники — следы моего разрушительного падения. Кроме водки, в комнате тревожно пахнет валерьянкой.

— Наташа мне объяснила все… Тетя Паша, вздыхая и горестно покачивая головой, опускается на колени и начинает собирать то, что осталось от посуды.

— Разве ж я знала, что это твой парень? Горе-то какое, а? И молодой ведь совсем! Что творится! Что делается!..

В глаза мне она старается не смотреть. Зловещая газета, смятая, валяется в углу. Полная и немолодая тетя Паша, стоящая посреди комнаты на коленях, похожа на циркового слона, понукаемого кнутом дрессировщика.

— Да… — говорю я тупо и отрешенно. К чему это «да» относится, не понятно никому даже мне самой.

Каюмова, подбирая полы халата, поднимается с кровати.

— Идем, — произносит она. Лицо у нее зареванное, губы дрожат…

Более или менее опомнилась я уже в каюмовской комнате. За окном было совсем темно. Лампочка под потолком светила тускло и безжизненно. Жалкая девятиметровая каморка отчего-то неуловимо напоминала мертвецкую. А на незастланной постели сидели мы — пока еще живые. Пока…

От недавней разудалой лихости не осталось и следа. Ужас цепкими, острыми коготками впивался в мой мозг. Подташнивало и знобило. Наверное, так должен ощущать себя онкологический больной, воочию увидев смерть соседа по палате — соседа с точно таким же, как у него самого, диагнозом.

— Что делать будем? — спросила Наталья бессмысленно и тихо, перебирая ситцевые рюши и глядя в пустоту.

— Не знаю, — отозвалась я.

— Валерьянки еще выпьешь? У меня есть. — И, не дожидаясь ответа:

— А я выпью. Мне надо.

Валерианки мы выпили обе, добавили по таблеточке реланиума и забрались в постель, тесно прижавшись друг к другу. Как назло, за окном начался дождь. И частый стук капель походил на звук неумолимо приближающихся торопливых шагов.

Раз пятнадцать вставала Каюмова — проверить замок, шпингалет на окне, пододвинуть к двери стул с горой тяжелых книжек. Еще раз десять — я. В туалет ходили вместе: одна делала свои дела, а вторая стояла часовым у двери. Заснули, наверное, часа через два — не раньше…

То ли реланиум помог, то ли мои бедные нервы не могли больше переносить постоянный шок и провисли, как оборванные гитарные струны, — во всяком случае, спала я крепко и без сновидений. Как нырнула в холодную черную дыру, так и вынырнула из нее только в десять утра. Точнее, в 10.05. Минутная стрелка моих наручных часиков уже переползала за первое деление. Каюмовой рядом не было. Не было ее и в комнате.

«Осмелела девка», — подумала я с оттенком невольного уважения.

Впрочем, утром выходить из комнаты было не так страшно. С кухни доносился грохот посуды и тянуло подгоревшей гречневой кашей. То ли тетя Паша там хозяйничала, то ли Крыса-меломанка. А возможно, там же отиралась и Каюмова, решившая на скорую руку приготовить нам завтрак.

Стараясь сразу попасть в тапки, я спустила ноги с кровати, сняла со спинки стула лифчик и джинсы. Мельком глянула в овальное зеркало, ужаснулась увиденному. Наталья все не возвращалась.

Я покурила, сидя на подоконнике, прошлась по волосам редкой пластмассовой расческой, от самой макушки заплела «колосок». Каюмовой не было.

Тяжело прошлепала по коридору тетя Паша. На кухне сразу стало тихо. У меломанки в комнате снова бравурно заиграла «Хабанера».

Превозмогая страх и какую-то липкую слабость, я сползла с подоконника, на цыпочках подошла к двери. Кроме рева симфонического оркестра — ни звука.

Вообще-то «Кармен-сюита» мне нравилась, но я чувствовала, что скоро начну испытывать к ней непреодолимое отвращение — такое же сильное, как к овсяным печенюшкам. Еще минут пять попыталась послушать возле косяка — все без толку.

Выдохнув, как перед прыжком в воду, толкнулась в дверь, — видимо, слишком слабо. Толкнулась еще раз и еще… Реланиум, конечно, подарил сон без кошмарных сновидений, но сильно замедлил мои реакции. Только с тупой, ноющей болью в плече пришло осознание: я заперта? Заперта снаружи! И каким-то очень сомнительным показался сразу тот факт, что Наталья заперла меня, решив выскочить в туалет или на кухню.

И все же я не упала в обморок повторно и не забилась в истерике.