Пьеса для обреченных

— Ничего… А вам еще .хотелось, чтобы я вышла и посмотрела, кто там пришел и чего хочет? И так, наверное, уже все косточки мне перемыли: мол, дура старая подслушивает, поглядывает еще и мораль читает… Матерей на вас нет и отцов с розгами, вот что я вам скажу! Да в прежние бы времена…

— Еще раз извините, Вера Николаевна… — Я, поморщившись, прервала поток ее гневных излияний. — Вы сказали, что Наташин голос услышали? Она с кем-то разговаривала? С мужчиной или с женщиной?

— Какая вы, честное слово, странная! — Меломанка возмущенно вскинула брови. — Я же вам русским языком говорю: не выходила, не смотрела, не прислушивалась!

Тетя Паша, устав стоять, нащупала позади себя перевернутое жестяное ведро и опустилась на него с осторожностью борца сумо, садящегося на детский стульчик.

— Ты, главное, успокойся, Жень, — начала она с материнской заботой в голосе, и из-за нее я чуть не пропустила самое главное.

— «Это ты?» — она спросила, — пробормотала меломанка, как бы между прочим. — И все, по-моему… Ну как, могла я по одному этому понять — с мужчиной она там разговаривала, с женщиной, с Полканом подзаборным?..

— «Это ты»? — Я вскинулась. — А как она это спросила? Испуганно?

Удивленно? Обрадованно? Вера Николаевна, милая, ну вспомните, пожалуйста! «Это ты» — и все?

— Все.

Она поднялась с ларя и заботливо поправила вытянутую трикотажную юбку цвета неопределенного и гнусного.

— «Это ты» — и все… А всякие там интонации разбирать — я вам не актриса!..

Тетя Паша пыталась зазвать меня попить чаю или чего покрепче, если мне требуется. Но я отказалась. Упала ничком на кровать и, зажмурившись, закусила подушку.

Вероятно, почувствовав опасность, Наташка заперла дверь в комнату, прежде чем открыть дверь Другую, за которой стоял неведомый человек. Испуганно или удивленно спросила: «Это ты?» — увидев знакомое лицо. Увидела и поняла что-то такое, чего не могла понять до сих пор. А человек по ту сторону порога не произнес ни звука. В жуткой тишине зажал Наталье рот. Или ударил ножом, как Бирюкова. Или просто схватил за горло…

Ольга? Человек в сером? Пугающе знакомое лицо, показавшееся из бинтов? Я знала манеру Серого двигаться. Она узнала человека, пришедшего по ее душу, и, еще боясь поверить, успела переспросить:

«Это ты?!»

Зачем она вообще пошла открывать? Почему не разбудила меня и одна вышла из комнаты? Пожалела? Просто устала бояться и изнывать в постели, обливаясь холодным потом? Не выдержали нервы?

Или что-то еще?

А не слишком ли надолго она задумывалась, когда я во второй или в третий раз описывала, как выглядит Ольга? Не слишком ли неуверенно отвечала:

«Н-нет… Не знаю… Никогда ее не видела»? Может быть, это описание, за исключением некоторых деталей, все-таки подходило к кому-то из ее знакомых? А что такое для женщины — детали? Другой цвет волос, новая прическа, цветные контактные линзы, иной макияж — и все, другое лицо… Да что там говорить? С помощью профессионального грима можно изменить внешность до неузнаваемости.

Время шло, а я по-прежнему недвижно лежала на кровати, глядя в угол комнаты на облупившийся плинтус и серую полоску пыли на стыке его с обоями. Не хотелось шевелиться, не хотелось дышать, не хотелось жить. Жить было слишком страшно, дышать — слишком больно. Казалось, мои органы тихо отмирают один за другим.

Сначала легкие, потом сердце… На месте желудка — сплошной комок горячей боли. Если бы мне предстояло прожить еще хотя бы лет десять, то я непременно затревожилась бы, подозревая язву. А сейчас какой смысл трястись?.. Слух тоже притупился. Торжественные финальные колокола «Кармен-сюиты» слились в один непрекращающийся гул…

За что убили Наталью? (В том, что ее убили, я уже почти не сомневалась.) Ну ладно Бирюков — он слишком много знал и слишком много болтал. Ладно Славик с Лехой. (Господи, как же можно! Леха, такой хороший, такой родной, — и убит!) Но как бы там ни было, они тоже знали немало, кроме того, собирались по-своему распорядиться информацией. Следующей, по логике, должна была стать я. Могла что-то услышать от Бирюкова, еще вероятнее — что-то узнать от того же Лехи!

Скорее всего, я слышала или видела что-то такое, чему не придала значения. Было же, было смутное, неясное ощущение тревоги! Но Наташка!.. При чем здесь Наташка?! Если они, он или она следили за каждым нашим шагом, если подкараулили у подъезда Вадима Петровича и передали в аэропорту отрубленную руку, то они не могли не понимать, что Каюмова влезла в эту историю абсолютно случайно, что она выполняет роль преданного, надежного друга — и не более того?! Но как понимать тогда странное «Это ты?»…

Дверь, или то, что от нее осталось, скрипнула за спиной неожиданно. Я даже не успела испугаться и автоматически села на кровать, опершись рукой о край железной сетки. А на пороге стояла она. И сердце мое, жалобно екнув в последний раз, стремительно провалилось куда-то в живот.

На ней был все тот же свингер. Правда, вместо пестрого платка, мягкий, широкий голубой шарф.