Песенка для Нерона

— Мы живем, — сказал он, — в проклятом городе в самые гнусные времена, поверженные под пяту чудовища, имя которого вовеки веков будет служить символом дикости и порока. Убийца — слово безнадежно неподходящее, и нам нужно изобрести другое, чтобы поименовать человека, который убил сперва своего дядю, затем его верных советников, затем самый цвет знатнейших наших семей: Лепиду, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллу, затем двоюродного брата, невинного Британника, а затем пролил кровь собственных жены и матери. Урод — а каким еще словом описать аристократа, сенатора, императора, который раскрашивает лицо, завивает волосы, выряжается в отвратительные наряды актеришки и выставляет себе перед на потеху всему миру, декламируя стихи и исполняя музыку в театре, куда силой загоняют сенаторов и простых римлян, под страхом каменоломен принуждая смотреть этот извращенный спектакль? Заурядный поджигатель — ужель вы столь наивны, что способны поверить, будто смертоносный ад, пожравший возлюбленный нами город, был случайностью, делом рук варваров или людоедов-христиан, если на еще неостывший пепел слетелись по зову тирана греческие архитекторы, греческие скульпторы, греческие садовники и консультанты по дизайну, чтобы, расшвыривая ногами обугленные кости невинно убиенных, приступить к закладке основания непристойного дворца деспота, святотатственного храма его гнусной мегаломании? Что до других обвинений — нечеловеческая извращенность, ненасытная похоть, беспечное мотовство, бессердечная жестокость — язык отказывает мне, у меня нет слов, сам Аполлон не смог бы выразить то, что зрят наши очи в каждом переулке, на каждом углу города, отравленного мерзостью этого чудовища.

Ну, я прямо обалдел. Все эти бедолаги, которых он убил, и Великий Пожар — ведь если подумать, слишком много совпадений, правильно? — и, конечно, нечеловеческая извращенность и ненасытная похоть. Проклятие, думал я. Вот же ублюдок!

— Все это правда, — спокойно продолжал Сенека, подкрепившись горстью острых крендельков из своей чаши. — И все ложь, как и утверждения защиты — факты те же самые, но слегка различается интерпретация — и золотой век превращается в царство террора со сменой пары прилагательных. Защитник улыбнется, признает убийства, указав, что с любой точки зрения мир стал гораздо лучше без Лепиды, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллы, Нарцисса, Палласа, Британника, Октавии и Агриппины. Даже если и некоторые из них были невиновны — настолько, насколько вообще может быть невиновен римский аристократ — оставшись в живых, они могли стать символами восстания; тысячи могли погибнуть только потому, что Нерон Цезарь позволил себе роскошь милосердия. А обвинитель потребует вычеркнуть из списка заслуг запасы зерна, правосудие для провинциалов и искоренение коррупции: это деяния не Нерона, а Сенеки; Сенеки и Бурра — двух честных людей, которым выпала злая судьба служить тирану, и которые заплатили за мудрость и отвагу своими жизнями...

Тут Сенека осекся и ухмыльнулся мне, и сказал: