Песенка для Нерона

Пожалуй, тактичное предложение капитана в любом случае оказалось бы некстати. С удобством сидя на солнышке и наблюдая, как она выворачивает кишки в винноцветное море, было почти невозможно поверить, что совсем недавно я всерьез собирался ее убить. Человека с лицом такого ярко-зеленого цвета и с заляпанным подбородком невозможно воспринимать как смертельную угрозу.

К тому времени, как мы остановились на Теносе, худшее для нее оказалось позади, хотя есть она еще не могла, только выпила немного воды. Примерно тогда и разговор возобновился. Начался он с осторожного обмена репликам: лучше? нет — но через некоторые время мы уже как-то беседовали, хотя и прерывались довольно часто, главным образом потому, что она вскакивала и бросалась к борту. Мало-помалу, однако, мы немного расслабились; неловкость ушла, хотя безопасных тем для разговора по-прежнему было немного. Лично я не видел никакого вреда в простой болтовне; я могу говорить с кем угодно, очень запросто, главное, чтобы он тоже был не прочь поболтать. Конечно, она была кровожадной сукой, которая пыталась продать нас с Луцием Домицием бандитам, как коров. С другой стороны, я сам ее только что купил и в некотором смысле уравнял таким образом счет, даже если и опустился при этом до ее уровня.

Кроме того, поскольку это мой лучший кореш Луций Домиций нес ответственность за то, как повернулась ее жизнь — а он был порочным чудовищем и матереубийцей, что меня не особенно и смущало, кстати — то у меня не было особых оснований смотреть на нее эдак поверх носа. Но главным было то, наверное, что мне было просто приятно с кем-нибудь поговорить.

Это может прозвучать странновато: в конце концов, я снова жил в Аттике, где все только и делают, что беспрерывно треплются. Но есть разговоры и разговоры. Мне пришлось признать, что отсутствовал я очень долго и теперь мне очень сложно снова настроиться на соседей, даже на тех из них, кого я знал с детства. В общем-то, ничего необычного. Я побывал в местах, о которых они даже не слышали, творил дела, смысла которых они бы не поняли (может, и хорошо, хотя я в принципе о них не заикался — я же вернулся домой из армии, не забыли? — после двадцати четырех лет беспорочной службы, за которые ни разу не вышел пьяным на плац и ни разу не был в самоволке). Так что вполне можно понять, почему я не особенно хотел говорить об этих местах или этих делах. Но мне не хватало кого-то, кто бы понял меня, если бы я завел о них речь, приди мне в голову такая блажь; иначе говоря, того, кто говорит на одном со мной языке, потому что чистый беспримесный аттический греческий моим больше не был. Часто я ловил себя на том, что употребил слово, которого мои соседи не знаю, или что мне надо остановиться и подумать — как это называется тут у них в Аттике, а не в Каппадокии, Сицилии или Италии? Дело не в диалект, уверяю вас, очень скоро я восстановил вполне нормальный аттический. Речь о том, что лежит за незнакомыми словами, идеями и опытом, образом жизни — тем самым, который я с превеликой радостью оставил позади. О том, кем я в действительности являлся — не сыном Сосистраты из Филы, который никогда не бывал дальше Афин. Можно меняться и так и сяк, можно даже притвориться, что ты умер, а потом воскреснуть совершенно другим человеком. Но себя-то никогда не обманешь.

В любом случае, когда мы все-таки раскололи лед, оказалось, что мне нравится с ней разговаривать.

Конечно, на корабле больше и заняться-то нечем, а даже германец с волчьей пастью — лучше, чем никого. Но дело было не только в этом. Трудно объяснить, да. Двадцать четыре года на дорогах — и всегда у меня было с кем поговорить, не таясь, не думая, о чем можно, а о чем нельзя. Сперва это был Каллист, потом Луций Домиций, но с тех пор как я вернулся домой (единственное место в мире, как я думал, в котором я могу расслабиться), мне все время казалось, что это не более чем очередная афера, в которой я играю какую-то роль, чтобы обмануть и обмишулить честных жителей Филы. Это начинало действовать мне на нервы, и я целыми днями прятался в полях не только от своей тошнотворной матери, но и от тошнотворного себя.

Какое отношение все это имел к Бландинии, сказать не могу. Но это было все равно как неожиданно встретить земляка в чужой стране, где даже по-гречески никто не понимает. Ну или как-то так. В любом случае, я не пытаюсь оправдываться.

Ну да, я из тех чуваков, которых находят общий язык только с подонками. И что? Никогда не говорил, что я совершенство или хотя бы просто неплохой парень.