Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Пока она переодевалась, я пошел в гостиную, чтобы прибрать кровать. Сложив покрывало, я увидел за окном Пина, который нередко приходил в этот час, дабы попытаться развлечь меня, – он направлялся к нашему парадному. Он закончил свою «Летопись Арденкейпла», но, увы, похоже, ни один издатель не захотел выпустить книгу, и вскоре Пин вернется в деревню, чтобы прожить остаток своих дней на скудную пенсию. Закончив складывать одеяло, я отметил, что снизу по-прежнему доносится резкое стаккато железяки Пина, и увидел, что он вышагивает там взад-вперед с явно возбужденным и нерешительным видом. Меня это озадачило. Однако я тут же догадался о причине его нежелания подняться. Для меня это не было неожиданностью и ничуть не огорчило. Теперь я стану сочувствовать Пину, разочаровавшемуся во мне, – это ли не знак моего выздоровления? Я вошел на кухню:

– Внизу мистер Рэнкин. Позвать его?

– Конечно, Лоуренс… только сначала сделай еще тостов.

Я положил в тостер еще два куска хлеба. Когда я вернулся к окну, Пина внизу не было. Он явно решил уйти. Я лишь успел увидеть, как он поворачивал за угол. И все же десять минут спустя, когда мы сели ужинать, раздался звонок в дверь, и, спросив, кто там, я открыл – это, опять же неким мистическим образом, был Пин.

– Лоуренс, – сказал он с порога, – я ждал твою матушку и у входа, и на трамвайной остановке, но она, кажется, очень задерживается.

– Она здесь, – сказал я. – Она вернулась раньше.

Мои слова несколько смутили его. Действительно, когда он вошел на кухню, где было гораздо светлее, я увидел, что он, против обыкновения, взволнован. Словно пытаясь найти объяснение своему состоянию, он сказал:

– По лестнице уже трудней подниматься, чем раньше.

– Присаживайтесь, – сказала мать. – Угощайтесь вместе с нами.

– Нет, спасибо.

– Тогда позвольте предложить вам чашку чая.

– Нет, нет… спасибо, вы так добры.

Он сел и взял чашку, которую мать протянула ему. Его рука слегка дрожала, так что чай чуть пролился в блюдце, но сам Пин обрел некоторую уверенность. Он пристально посмотрел на меня:

– Как ты себя чувствуешь сегодня, Лоуренс?

– Намного лучше, сэр, – сказал я, чуть не добавив при этом: «и вполне готов к вашим плохим новостям».

– Отлично… отлично, – сказал он.

Его привычка повторять слова внезапно вызвала у меня раздражение. Я точно знал, что он собирается сказать, и я хотел, чтобы он, черт возьми, не тянул. Я сказал:

– Если у вас есть какая-то информация, я вполне могу ее принять.

Он вздохнул с облегчением:

– В таком случае продолжу. Вообще-то, сначала я хотел поговорить с твоей матушкой. Чтобы узнать, не поможет ли это твоему выздоровлению. Но теперь готов признаться, что я только что из университета и, как ты догадался, результаты эссе на стипендию Эллисона известны. – Он медленно пил чай и продолжал ровным голосом, не глядя на меня: – Ты помнишь характер задания – апология королевы Марии, и могу тебя заверить, что большинство кандидатов лезли из кожи вон, чтобы подсластить мед. Они не заметили хитрости в вопросе – в словах «насколько это возможно», и, Бог свидетель, я сам не заметил. Они попали в ловушку и практически канонизировали королеву, и, когда жюри, состоящее из двух священников-пресвитерианцев и профессора богословия по имени Нокс, объявило результаты, все так и обмерли. – Он засипел, оттого что напряг голос, и ему пришлось жадно глотать чай. – Однако каким-то образом, чего никто не мог предсказать, нашелся один кандидат, который, не в силах привести каких-либо доказательств в защиту королевы, был вынужден осудить ее самым решительным образом. Я понимаю, что члены жюри восприняли его эссе с огромным удовлетворением, как оправдание их собственных убеждений и как сочинение, достойное высшей оценки. Они единогласно дали ему стипендию Эллисона. – Я начал чувствовать что-то необычное. На лице матери застыло странное, напряженное выражение, а Пин тем временем продолжал: – Лоуренс, должно быть, кто-то наверху присматривает за дураками, особенно если это юные дураки с какими-то способностями.

Он больше не мог сдерживаться. Внезапно вскочив и опрокинув чашку, он обхватил меня за шею и запрыгал, исполняя нечто вроде танца на одной ноге. Полузадушенный, я едва расслышал его победный крик. Но я понял, что по какой-то невероятной счастливой случайности, по капризу обстоятельств, над которыми я был не властен, я все-таки поступлю в университет.