Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Я почти дошел до дверей из зала, когда почувствовал прикосновение к своей руке. Несмотря на седые волосы, которые заметно старили ее, я сразу узнал эту женщину. Мисс О’Риордан. Она увидела мое имя в списке успешных выпускников и захотела встретиться. В Юнион-холл она не пошла и, после того как мы поговорили несколько минут, настояла на том, чтобы я взял маленький кожаный мешочек с явно церковной атрибутикой. Невозможно было не догадаться, что в нем.

– Уверена, что у тебя рассыпались те, что я давала. Или потерялись. Вот еще одни. Так что не забывай.

Когда она ушла, я со смешанным чувством посмотрел на мешочек, помня о своем давнем увлечении в доме католического священника и слишком хорошо осознавая, что, вернувшись к себе, я брошу четки в ящик, чтобы навсегда забыть о них. Я пощупал мягкую кожу мешочка, и изнутри раздался тихий перещелк. Так и есть – там лежали четки. Но вместе с ними мисс О’Риордан положила аккуратно сложенную банкноту в пять фунтов Банка Шотландии.

Не замечая давки, я стоял совершенно неподвижно, настолько тронутый этим весьма своевременным добрым жестом, который позволял мне приобрести несколько измерительных приборов, необходимых для того, чтобы подать заявку в аспирантуру на должность ассистента, что медленно, неумолимо мои глаза повлажнели.

Нет, все бесполезно – я не изменился и никогда не изменюсь. Мне от рождения были присущи мягкость, уступчивость, чувствительность, и я не в силах очерстветь. Все, чего я жаждал, к чему стремился – стать холодным, стоически отчужденным и равнодушным, истинным спартанцем, – все это было не моим. Неискоренимо помеченный своим странным детством, в котором слишком много женщин воспитывали меня, я был и останусь жертвой всего, что относится к области чувств, – невольным рабом собственных эмоций.

И карман пшеницы

[122]

Глава первая

Письмо пришло экспресс-почтой в конце дня.

Я с довольным видом стоял на террасе лечебницы возле Хозяйки Мюллер, привычно изображая вежливый интерес к тому, как дети набиваются в большой зеленый туристский автобус, который должен был доставить их через горный перевал Эхберг в Базель на чартерный ночной рейс обратно в Лидс. Дождей за минувшие шесть недель почти не было, и эта мелюзга выглядела здоровой и всем довольной, прилипая к открытым боковым окнам, чтобы выкрикнуть auf Wiedersehen[123] и прочие нахватанные в Schweizerdeutsch[124] словечки. Дети размахивали бумажными швейцарскими флажками, которые Хозяйка всегда раздавала вместе с образцами национальной гордости – брусками молочного шоколада. Когда автобус покатил по дороге, все запели «Lili Marlene»[125]. Они прихватили и эту песню, бесконечно крутя в игровой комнате старую поцарапанную пластинку.

– Ну, это последняя летняя группа, Хозяйка, – заметил я в поэтическом настрое, когда автобус исчез за ворсистым краем хвойного леса. – Славные были сорванцы.

– Ах, Herr[126] доктор. – Она осуждающе, но притом с симпатией подняла палец. – Почему вы должны говорить этот слово «сорфанцы»? Эти последний дети были добрый дети, а для меня добрый дети есть изделие Бога.

– Но, Хозяйка, – быстро нашелся я, – «сорванец» – это просто английская идиома с ласкательным значением. В Британии люди самого высокого ранга могут публично отзываться о своих потомках как о сорванцах.

– Ах так? Вы серьезно?

– Уверяю вас.

– Так! Забавная ласкательность. Английская одиома[127] знатных людей.

– Именно.

Ее маленькие глаза глянули на меня со снисходительным одобрением. Хюльда Мюллер была толстой женщиной лет шестидесяти, похожая на архитектурную постройку позднего викторианства с выдающимся портиком. Колючие седые волосы торчали из-под ее белой шапочки на шнурке, ее пробивающиеся усики были незаметно припудрены. Облаченная до пят в бесформенное белое платье, которое были обречены носить кантональные сестры-хозяйки, она была образцом истинной швейцарки. Правильная, помешанная на чистоте, без чувства юмора, невыносимо скучная и чуть ли не сноб, в примитивном смысле этого слова, проникнутая врожденным германским почтением к чинам и рангам. Но толковая и работящая, пашущая по пятнадцать часов в день, справляющаяся с нехваткой персонала в палате и на кухне, потчующая меня так, как никто прежде не потчевал на протяжении всей моей жалкой карьеры.

– Мне очень приятно, что вы объясняете такие одиомы, Herr доктор Кэрролл. Вы человек знающий и из Hochgeboren[128].

– О, пожалуйста, Хозяйка, вы получите все одиомы, какие только у меня есть.