Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Внезапно я почувствовал, как у меня заколотилось сердце. Правильно ли я истолковал ее слова или просто дал увлечь себя своими ожиданиями? Конечно, вопрос о том, сколько мне лет, был задан неспроста. Она часто говорила, что четырнадцать лет – это подходящий возраст для… Я не осмелился спросить, но моя мечта заставила меня выдавить:

– Может, отправить меня в приличную школу, мисс Гревилль?

Она сделала энергичный жест молчаливого согласия.

– Ну а что еще, Кэрролл? Очень хорошая школа… – Затем, заметив идиотский блеск в моих глазах, быстро добавила: – Нет, не здесь, Кэрролл. Боюсь, в здешнем заведении тебе будет не очень-то комфортно. Ты должен пойти в школу соответственно своей конфессии.

– Может быть… Роклифф… Мисс Гревилль?

– Зачем нам посылать тебя в Ирландию? Если ты настаиваешь на иезуитах, тебе больше подойдет Йоркшир в Амплхерсте, это по-своему очень даже неплохое учреждение.

Амплхерст! Там, без сомнения, была лучшая католическая государственная школа. Ошеломленный, я смотрел на нее сияющими глазами.

В тот день я так и не смог прийти в себя, не смог вернуться размечтавшейся душой в темницу зловонного класса на Клей-стрит. Я просто прогулял уроки – надел старые шорты и майку для долгой пробежки под дождем. Я любил бегать и считал, не без некоторых оснований, что умею бегать быстро. Эти долгие кроссы по пересеченной местности, на которые меня подвигла мисс Гревилль, как и утренние обливания холодной водой, которые, преодолевая дрожь, я терпел, означали не только лишь мою преданность наставнице, но и ее авторитет – она навязала мне режим, вполне чуждый моей природе, но соблюдая который я теперь получал удовольствие. Пробегая мокрыми окольными дорожками, прыгая через лужи, как будто каждая из них была Бичерс-Бруком[78], я тщетно надеялся наткнуться на Скотт-Гамильтона, дабы в миг встречи дать ему понять, какие блестящие перемены грядут в моей судьбе.

Когда я вернулся, мама была раздражена. Она пораньше вернулась на поезде и готовила на плите ужин.

– Ой, мама, опять бобы! – запротестовал я.

Она холодно посмотрела на меня:

– Где ты пропадал? И промок насквозь.

– Не сердись, – сказал я ей великодушно. – Я сейчас переоденусь. И потом, дорогая мама, у меня для тебя интересные новости.

Несколько минут спустя, когда мы сидели в нише за нашим узким столом, я с жаром пересказал свой разговор с мисс Гревилль. Мама, глядя перед собой и время от времени делая глоток чая из чашки, молча выслушала меня. Но когда я наконец, как своего рода постскриптум, передал ей приглашение мисс Гревилль на субботу, она тревожно воскликнула:

– И там будет мистер Лесли?

– Конечно. Почему ты так удивлена? Разве ты не знаешь, что мисс Гревилль и он – большие друзья? И каждый день в час ланча они улыбаются друг другу в окно.

Мама хотела что-то сказать, но сдержалась и промолчала. Однако выражение ее лица оставалось довольно странным. И это, и то, как она восприняла мое известие, обидело меня. Я не предложил вымыть посуду и вместо этого отправился в свою комнату.

Что могло быть не так между мисс Гревилль и мистером Лесли? Было до боли очевидно, что мама расстроена идеей этого приглашения и не хочет его принимать. Естественно, для меня не были секретом странности мисс Гревилль. Они, особенно на ранних этапах наших отношений, очаровали меня. Ее необычная личность и пугала, и будоражила, так что я стал считать ее блестящим эксцентриком и по этой причине был готов принять ее неординарное поведение. Но в приглашении приходского священника на чай не было ничего необычного. Тогда в чем проблема? Я бы совсем не удивился, если бы она вместо уважаемого господина Лесли пригласила кого-нибудь вроде Буффало Билла[79] или Гарри Лаудера[80], а тут и так было понятно, хотя я притворялся несведущим, что священник ей дорог.