Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Для меня это было самым удручающим в характеристике мисс Гревилль – рациональное с виду поведение, в которое выливалась ее бредовая идея. Ее подготовка к браку была искренней и хорошо продуманной. Она обновила свой гардероб, но отнюдь не роскошными, а весьма строгими нарядами, которые, как она сообщила моей маме, соответствовали церковному статусу ее будущего мужа. Озвученные ею планы по ремонту дома викария были лучше некуда, а ткани, купленные для новых штор, были сдержанных тонов и свидетельствовали о хорошем вкусе. Ее активность не знала границ, казалось, что мисс Гревилль в постоянном движении, то по направлению в город, то обратно, а когда она находила время присесть, то принималась шить или с похвальным усердием начинала вырезать и примерять выкройки.

Крайне озадачивало то, как она отметала все попытки разубедить ее. Сначала моя мама вела себя в этом отношении довольно робко, тактично и осторожно, но, поскольку время шло, а все ее усилия терпели неудачу, она перешла на самый решительный тон и стала использовать аргументы, которые невозможно было отвергнуть. Мисс Гревилль отвергла их. Со спокойной и уверенной улыбкой она слушала маму, забавляясь ее горячностью, а затем, покачав головой, отмахивалась от самой неопровержимой логики:

– Вы не понимаете, Грейс. На все есть свои причины. Я знаю.

Все доводы разума разбивались об эти два последних слова, об эту абсолютную убежденность мисс Гревилль в некоем своем подспудном знании. Мать была на грани отчаяния. К кому она могла обратиться за советом? Те приятельницы из школы Святой Анны, знакомые с прежними пунктиками мисс Гревилль, были не склонны всерьез относиться к маме и отвечали, вопреки всему, что это новое затмение ума пройдет. В любом случае было очевидно, что у них не было никакого желания ввязываться в эту историю. От Кэмпбелл, с которой мама пыталась посоветоваться, было мало толку. Этой глуховатой молчаливой женщине с самого начала не понравилось наше присутствие в доме. Она считала себя главной у своей работодательницы и не желала давать адрес брата мисс Гревилль в Кении, когда мама предложила написать ему. Трудности любого шага в этом направлении казались непреодолимыми, поскольку первая же попытка вмешаться с нашей стороны, несомненно, вызвала бы скандал в городе. Оставалось только ждать. Так и началось это полное дурных предчувствий ожидание, когда время от времени мама, не выдержав, восклицала:

– Когда же это кончится!

Должен признаться, что эта странная ситуация, якобы чреватая в дальнейшем ужасами, вызывала у меня болезненное волнение, которое только усиливалось из-за перемен, касавшихся личности и внешности мисс Гревилль. Ее беспрецедентные по откровенности фразы поражали и смущали меня. Ее бюст и бедра стали полнее, и она завела манеру по-новому стоять, раздвинув ноги и старательно подавая низ живота вперед. Однако впечатление от этих трансформаций меркло под неустанным натиском самой удручающей мысли. Если мисс Гревилль не вернется в свое нормальное состояние, если с ней все будет хуже и хуже, то как она выполнит обещание отправить меня на учебу? И какой тогда смысл в моих головокружительных устремлениях? Они никогда не будут реализованы. Никогда. Мое сердце погружалось в мрачную неизвестность. Я лишался будущего.

Так что можно представить себе, с какой с тревогой я наблюдал за мисс Гревилль, когда мы оставались вдвоем. Такое случалось все реже, поскольку по вечерам мама не отпускала меня от себя. Однако и без общения с мисс Гревилль я продолжал надеяться и опасаться, и мое настроение скакало то вверх, то вниз, как стрелка барометра. В основном я был оптимистом. Это долго не протянется, говорил я себе, это должно пройти. Ничего плохого не случится. И если мы сможем продержаться еще полгода, все будет хорошо. Увы, я обманывал себя. В действие уже пришли другие факторы и обстоятельства, о которых я даже не подозревал. Все мои мысли и чаяния были сосредоточены на мисс Гревилль. Я совершенно забыл о мистере Лесли.

Был мокрый субботний день, и мама читала «Ардхиллан геральд», которая всегда появлялась на выходные. Внезапно я услышал, как она испуганно воскликнула:

– Боже милосердный!

Она изменилась в лице, но не отложила «Геральд», а чуть ли не в отчаянии продолжала читать. Затем газета выскользнула у нее из рук, и мама откинулась на спинку кресла, обратив на меня невидящий взгляд. Это могло означать только одно – катастрофу. У меня по затылку уже бежали мурашки, когда я задал этот слишком привычный вопрос:

– Что случилось, мама?

Она не ответила, видимо не найдя меня в поле своего зрения. Ее губы, насколько я понимал, шевелились не в молитве – это она молча разговаривала сама с собой. Я уже собирался более настойчиво повторить свой вопрос, когда, словно пробившись через звуковой барьер, прозвучали слова, невольно вырвавшиеся у нее:

– Она обязательно прочтет об этом… или услышит.

– Мама… – Я был вынужден взять ее за руку. – Что произошло?

Она заставила себя осознать, что я рядом, прежде чем ответила: