Пещера Лейхтвейса. Том третий

Курт фон Редвиц обмакнул перо и положил на бумагу руку: он дрожал от ожидания и возбуждения. Внутренний голос предостерегал его в эту минуту, чтобы он не давал роковой подписки. То, что он делал до сих пор, еще можно было переделать, поправить. До сих пор еще был возврат к прежней жизни. Пока он еще мог вернуться домой, объяснив жене свое продолжительное отсутствие важным делом, вызвавшим его немедленный отъезд. Но если он даст письменное свидетельство, так сказать, вещественное доказательство преступной связи с обольстительницей, то он всецело предает себя в ее руки. Пользуясь этим оружием, она может погубить его во всякую минуту, при малейшем колебании с его стороны исполнить какое-либо ее требование. Этой подпиской он сам признает свой позор, свое падение и закроет себе всякий выход из этого положения.

Но как слаб, как бессилен этот внутренний голос, когда перед человеком стоит живой, обворожительный соблазн! Когда Лорелея заметила колебание Курта, мрачное и задумчивое выражение его лица, она пристала к нему, не давая ему опомниться.

— Пиши, Курт, — настаивала она, — пиши скорей. Меня также начинает одолевать страсть, с которой я не могу справиться.

Она стала диктовать, прислонившись к своей жертве, следя пронзительным взглядом за каждым движением, за каждой буквой, написанной Куртом, обдавая его лицо своим горячим, страстным дыханием:

«Я, Курт фон Редвиц, сим удостоверяю и клянусь своей честью, что я добровольно и по собственному побуждению покинул свой дом и жену. Что никакие уговоры или соблазны не побудили меня к этому поступку. Я сделал это потому, что полюбил другую женщину больше, чем ту, с которой был повенчан. Объявляю здесь мое твердое, неизменное намерение никогда не разлучаться с этой другой и жить при ней всегда, пока она сама этого пожелает…»

— Пока сама пожелает, — повторил Курт дрожащим голосом. Он почувствовал, как унизительны были для него эти слова, но все-таки продолжал писать:

— «…пока она сама этого пожелает», — продолжала диктовать безжалостная Лорелея.

«Я обязуюсь никогда без ее позволения не пытаться увидеть мою законную жену и моего ребенка, который должен родиться. Объявляю сим мою точную, ясную и ненарушимую волю, по которой я завещаю все мое добро и имущество той любимой женщине и лишаю наследства мою жену и ребенка».

— Нет, тысячу раз нет! — крикнул Курт, в негодовании бросив на землю перо. — Этого я не могу подписать. Чего ты требуешь от меня? Как далеко зайдет твое издевательство надо мною? До сих пор я поступал, может быть, дурно, легкомысленно, но я, по крайней мере, мог оправдать себя перед своей совестью тем, что я попал под власть волшебных чар, твоих чар, Лорелея, которые опутали, околдовали меня, лишили здравого рассудка. Но если я поступлю относительно жены и ребенка так, как того требуешь ты, то я должен буду до глубины души презирать себя; тогда я сделаюсь бессовестным негодяем. Даже среди твоих ласк, зажигательных поцелуев и горячих объятий передо мной будет всегда носиться бледный, скорбный, страдальческий образ моей несчастной жены.

Лорелея прикусила своими белыми, хищными зубками нижнюю губу: она слишком натянула пружину, и та лопнула. Жестокая женщина сразу поняла, что ей никогда не удастся заставить Курта подписать возмутительное завещание. В ее глазах сверкнул зловещий огонь. Если бы молодой человек, нагнувшийся, чтобы поднять с пола брошенное им перо, мог взглянуть в ее лицо, то его привело бы в ужас выражение непримиримой вражды и смертельной ненависти, исказившее прекрасные черты женщины, только что клявшейся ему в любви.

— Так и быть, пусть это признание останется без твоей подписи, — проговорила Лорелея. — Теперь пойдем отдохнем. Ночь скоро придет к концу, скоро начнет светать; бледный свет зарождающегося утра уже брезжит в окно. Я оставлю тебя на несколько минут, мой дорогой. Ложись в постель. Я скоро приду, и тогда для тебя настанет волшебный сон неземного блаженства.