Пещное действо

— Минуточку, — Жданов запустил руку под шаровары и достал стеклянную трубку, по виду схожую с градусником. На одном из ее концов была навернута резиновая присоска. Размахнувшись, он пришлепнул прибор к багровой полосе кожи между воротом и заросшей скулой Кишкана.

— Илла лахо, — пробормотал Кишкан, а Жданов уже вертел стекло перед носом.

— Остается десять минут, — сказал он, изучив показания. — Пучков, ты спрашивал про шаровары. Их я не то чтобы обменял, просто убедил его спьяну, что в Европе, куда он собрался драпать, мода на шаровары прошла.

— Зачем это тебе, Жданов?

— Не знаю, вдруг захотелось. А почему нет? Удобно, не тесно, отличная защита от мух. И потом — не обменяйся я с ним штанами, как бы мы получили рукопись? Вот ты, Анютка… Постойте, а где Анютка?

Анны Павловны нигде не было. Ни за машиной, ни под машиной, ни на дороге.

— Может, она дело справляет? Пойду посмотрю в кустах. — Жданов обшарил кусты, покричал, поаукал и ни с чем вернулся к машине. — Чертова баба. Леший ее что ли унес?

— Слишком он был красивый, леший, — улыбнулся Капитан.

— Не понял. Ты про кого? — Жданов подозрительно на него посмотрел.

— Про того, к кому она побежала, когда ты ставил Кишкану градусник. Он стоял вон за тем дубом.

— Слушай, ты, пьяная кочерыжка. Значит, все видел, дал ей спокойно уйти и думаешь, так и надо?

— Жданов, Жданов… Знал бы ты, Жданов, как у нее светилось лицо, когда она его увидала. Я с детства не помню такого счастливого света. Если бы женщина когда-нибудь вот так на меня посмотрела, я…— Улыбка его стала печальной, а голос тихим. — Я не то что год, я бы всю жизнь отдал за такой взгляд.

— Дурак, — безнадежно махнул рукой Жданов.

— Сам ты дурак, — сказал молчавший до того Зискинд. — И души у тебя ни на грош.

— Ну и этого понесло — «души». Что такое душа, я, может быть, побольше вашего знаю. И злой я потому, может быть, что не на меня она посмотрела. Обидно, просто сдохнуть хочется, так обидно.

— И мне, — тихо сказал Пучков.

— Тьфу! Как в обмороке — взгляд, свет…— Жданов яростно натирал виски. — Этот через минуту проснется, а мы тут сопли пускаем. Уходить надо. Забыли? — Он с размаху поддал мешок. — И вообще, все, что есть на свете, все это плотской обман и прельщение. Чьи это слова, Зискинд?

— Апостола Иоанна.

— Вот видишь. Соблазн для глаз — тело красивое. Заводи Пучков, сматываемся.

— Я пробую. Не хочет она заводиться. — Он слез, зашел к «самоедке» сбоку и покачал пристяжной бак. — Пусто. Испарилась она что ли? Пробоин нет. — Он достал из-под сиденья канистру. — Пустая. Был же целый галлон. Что за дела, товарищи?

— Черт с ней, уходим так. А-а, поздно. Давайте все в дерево.

Зискинд быстро, Пучков медленно, еще медленней Капитан — отправились вслед широкой спине Жданова к ближайшему дубу-великану.

— За дерево? — не расслышал Зискинд.

— На дерево? — переспросил Пучков.

— Он сказал — в дерево, — ответил им Капитан.

— Этот лес, — сказал Жданов, — появился на свет не так, как другие леса. Его посадили свиньи. Те самые, которыми Иисус пленил бесов и сбросил их с кручи в море. На самом деле свиньи не утонули. Буря их выбросила на берег, и они, гонимые страхом, долго бежали по миру и, пробегая Валахией, выбросили из себя те желуди, которыми кормились в земле Гадаринской. И там, где упали желуди, выросли эти деревья. Те из них, что стоят бескорые, — самые высокие среди всех — они-то и есть свидетели времен Иисусовой славы. Внутри они пустые как выпитая бутылка, и причина этого — штопорный червь, который подкапывается из-под корней и выедает ствол до самой вершины. Помните, фокус Кишкана? Дерево еще не успело сбросить кору, червь его только что пробуравил и… Скорее, доскажу после. — Он схватил за руку Зискинда, тот Пучкова, Пучков послушного Капитана, и вот они очутились в высоченной дубовой башне, в темноте, и у всех, кроме, может быть, Жданова, жизни оставалось час, полчаса, минута или и того меньше.

— Очень похоже на ловушку, — сказал Зискинд, ощупывая глазами темноту.

— Спросонья он вряд ли сообразит, что мы спрятались в дубе.

— А следы? — веско спросил Пучков.

— Ерунда. После болотной воды, после наших с ним давешних танцев… Не верю.

— Ох. — Пучков ударился в темноте головой о что-то тяжелое и большое. — Ох, — повторил он через пару секунд, потому что ударился о что-то тяжелое и большое опять. Когда его зренье понемногу стало привыкать к темноте, он увидел подвешенную на цепь бадью или, скорее, необычайно больших размеров шайку, наподобие банной. Приглядевшись внимательно, Пучков обнаружил, что цепь наворачивается на блок и два конца ее, один параллельно другому, уходят вверх, к маленькому пятнышку света, едва видному, словно первая звездочка в умирающем свете зари.

— А ну-ка. — Он забрался в шайку и обнаружил железную рукоятку, торчащую из зубчатой шестерни. — Подъемник, — прошептал он радостным шепотом и принялся накручивать рукоятку.

— А мы? А нас? — закричали Жданов и Зискинд, один Капитан просто стоял и ждал.