Пеший камикадзе, или Уцелевший

— В тот день, когда Егор исчез, он просил меня помочь ему выбрать мобильник. Я с радостью согласился, а потом комбат объявил совещание, и мы уехали в штаб батальона, помните?

— И что?

— И чего я раньше не вспомнил?!

— Говори уже. Не томи.

— За помощь с покупкой мобильного телефона Егор обещал угостить меня обедом в кафе на «Монолите», что наши парни хвалят. Куда часто наведываются…

— Думаешь, он был в нём?

— Почему нет?

— Если в тот день он отправился за телефоном, по пути мог пообедать, затем купить мобилу и поехать к докторше. Или в обратной последовательности. Тогда, возможно, мы ищем не в том районе. Если он там был — наверняка его вспомнят.

Песков гнал по дороге общего пользования, будто утром с неё сняли все ограничения и отменили ПДД, а мальчишках управлял не машиной, а гоночным болидом на пределе сцепления шин и асфальта.

«Выходит, Егор пропал из-за меня? — в собственной голове решил Песков. — Что, если выяснится: он погиб? Могло ли случиться так, что окажись тогда я с ним рядом, то, что случилось могло не произойти? Всего лишь потому, что нас было бы двое, — нисколько не бравые мысли Пескова потекли как река. — Там, у брода, он меня сильно выручил. Да, что там меня? И что такое выручил? Он всех нас спас! — он бросил косой взгляд на ротного. — Ему было тяжелее, чем нам, но он бросился на выручку и в этом не сомневался. А мы вот — вот готовы прекратить поиски — я это чувствую. У всех ответ простой: уехал. А я знаю: он непременно бы сказал, реши он уехать. Никогда бы не сбежал. Дело следует довести до конца, пока не разыщем его и не спросим, что да как. А пока… Надо искать. Во что бы то ни стало!»

Медведчук неслучайно смотрел в сторону, он выбрал на стекле точку и старался не заглядываться на предметы за ней, чтобы не кружилась голова.

— Мы куда — то опаздывает? — наконец сказал он.

— Мы спешим.

— Мы можем оказаться мёртвыми до того, как попадём в пункт назначения.

— Потерпи, командир. Недолго осталось, — серьёзно сказал Песков, не теряя внимания.

Было около половины первого. До кафе по подсчёту Пескова было около четырёх километров. По подсчёту Медведчука около четырёх с четвертью. По прямой — и того меньше, раза в два. Спокойная поездка могла составить не больше пяти-шести минут ходу, но, казалось, Песков хотел преодолеть эту дистанцию, установив абсолютный и никому ненужный мировой рекорд.

Среди стремительно меняющихся предметов за окном в основном были вечнозелёные дворы с простенькими деревянными оградами, небольшими невзрачными домами и цветочными кустами, в которых пестрели поздние цветы — большая часть домов была откровенными лачугами, бедными, но ухоженными, часть которых была разрушена первыми украинскими бомбёжками, но на скорости, с которой двигалась машина, это было почти невозможно узреть. Всё казалось другим — привлекательным и авантажным. Родным. До томительной боли в сердце, до слёзной дымки в глазах. Зелёные газоны в действительности были землёй с сорняками, защитные лесонасаждения железнодорожных путей — загрязнённым дикорастущим подлеском. В окружении всего этого встречались редкие люди. Все они куда — то спешили, почти у всех были планы и важные дела. Кто — то спешил в одну с ними сторону, кто — то — в противоположную. Вызывая крайнее отвращение, встречались и те, для кого «спешить» было жизнеспособно в тех известных случаях, среди которых блошиная охота казалась весьма безобидным и обязательным условием бытия, торопиться этому люду было некуда, да и незачем. В поисках наживы они шастали повсюду словно бродячие псы с одной единственной целью украсть то, что можно продать за небольшие деньги, чтобы купить дешёвой водки, и дальше, как говорят, отправится по пути с названием: «куда кривая выведет». Глаза просто не хотели их лицезреть. В семнадцатом веке для обозначения дальних странствий, а также некоторых губительных действий и авантюрных похождений придумали слово «приключение», в двадцать первом придумали аж два — «русская весна». В семнадцатом подобных «христарадников» ждали — кого плети по месту жительства, кого ссылка в Сибирь и другое разнообразие острых ощущений и ярких впечатлений, а в двадцать первом — эти асоциальные элементы стали устойчивой и неотъемлемой частью переходного сезона от зимы к лету, вроде «подснежников», и других чудесных политических превращений на Руси. Не такой «весны» ждал Медведчук и народ Донбасса, не нравилось ему происходящее, не нравилась и Егору: лицом подобной весны, — как — то сказал он, — должно стать лицо солдата и офицера Российской армии; и вот Биса не стало, он мог плюнуть на всё и укатить домой, но что — то подсказывало Игорю, что сделать это молчком не было в его характере.

— Вот, блядина! — возмутился Шлыков, едва не заполучив инфаркта. — Куда летит, а? — заорал он вслед автомобилю, пронёсшемуся как баллистическая ракета. Он подхватил с земли камень и запустил вдогонку. — В конец одурели, суки! — Шлыков не без злобы пихнул едва живого Суслова в бок, плетущегося рядом на вялых ногах. — Ты как?

— Хуёво! — с трудом подняв голову, сказал Ас.