Песнь Ахилла

Я запутался в покрывалах. Он сорвал их с нас. Воздух обжег кожу, я вздрогнул. Он закрыл телом звезды, на плечо ему приземлилась Полярная звезда. Его рука скользнула к моему вздымавшемуся и опускавшемуся от частого дыхания животу. Он ласкал меня так нежно, будто разглаживал тончайшую ткань, и я потянулся бедрами к его касаниям. Я притянул его к себе – меня трясло, меня всего трясло. Его трясло тоже. Он дышал так, будто куда-то бежал – далеко, быстро.

Кажется, я назвал его по имени. Оно пронеслось сквозь меня, я был полым, как тростинка, подвешенная на ветру. Время измерялось только нашим дыханием.

Его волосы запутались у меня в пальцах. Что-то нарастало у меня внутри, биение крови в такт движениям его руки. Он прижался ко мне лицом, но мне хотелось прижать его еще сильнее. Не останавливайся, сказал я.

И он не остановился. Чувство росло и росло до тех пор, пока у меня не вырвался хриплый вопль, и что-то вдруг разом разверзлось внутри меня, от чего я, выгнувшись, прижался к нему.

Но этого было недостаточно. Я потянулся к нему, нашел точку его удовольствия. Он закрыл глаза. Ему нравился определенный ритм, я это чувствовал – по тому, как он дышит, как льнет ко мне. Мои пальцы без устали следовали за его учащавшимися вздохами. Веки у него были цвета рассветного неба, от него пахло влажной после дождя землей. Он раскрыл рот, издав бессвязный крик, и мы так притиснулись друг к другу, что я ощутил на коже выплеск его теплоты. По его телу прокатилась дрожь, и, наконец, мы затихли.

Постепенно – будто наступление сумерек – я ощутил пот на теле, промокшие покрывала, влагу, скользившую по нашим животам. Мы разжали объятия, отлепились друг от друга – с опухшими, размеченными поцелуями лицами. В пещере пахло горячо и сладко, точно лежащими на солнце фруктами. Наши взгляды встретились, но мы молчали. Во мне вдруг пробудился внезапный, резкий страх. То был миг истинной опасности, и я замер, боясь его сожалений.

Он сказал:

– Я и не думал… – И замолчал.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось услышать то, чего он не сказал.

– Что? – спросил я.

Если все плохо, пусть все быстрее закончится.

– Я и не думал, что мы когда-нибудь…

Он обдумывал каждое слово, и тут я не мог его ни в чем упрекнуть.

– Я тоже, – ответил я.

– Жалеешь?

Он сказал это быстро, в один выдох.

– Нет, – ответил я.

– И я – нет.

Наступила тишина, и мне уже было наплевать и на влажную постель, и на то, какой я потный. Он глядел на меня, не отводя глаз – зеленых, с промельками золота. Во мне проснулась уверенность, подкатила к горлу. Я никогда его не покину. И так будет всегда, до тех пор, пока он сам меня не прогонит.

Отыщи я слова, чтобы это сказать, я бы сказал. Но я не мог найти ни одного слова, способного вместить в себя эту великанскую правду.

Словно бы услышав мои мысли, он взял меня за руку. Мне и смотреть не надо было, его пальцы навеки врезались мне в память: тонкие, с лепестками жилок, сильные, быстрые и – всегда верные.

– Патрокл, – сказал он.

Слова ему всегда давались легче.

Когда я проснулся на следующее утро, в голове у меня шумело, от тепла и легкости тело казалось хмельным. Нежность снова сменилась страстью, но мы действовали медленнее, неспешнее – и дремотной ночи, казалось, не было конца. Теперь же я глядел на него – он заворочался, положил руку мне на живот, влажную, сжатую, будто бутон на рассвете, – я снова встревожился. Я разом вспомнил все, что я говорил и делал, какие звуки издавал. Я боялся, что теперь чары рассеются, что свет, проникавший сквозь вход в пещеру, обратит все в камень.

Но тут он проснулся и, не успев пробормотать полусонное приветствие, взял меня за руку. Так мы и лежали с ним, пока пещеру не озарило утро и нас не позвал Хирон.

Мы позавтракали, потом помчались к реке – мыться. Я упивался этим чудом, тем, что я мог глядеть на него в открытую, любоваться солнечной рябью, бежавшей по его телу, изгибом его спины, когда он нырял. Потом мы лежали с ним на берегу и заново открывали для себя очертания наших тел. Еще, и еще, и еще. Мы с ним были словно боги на заре мира, и наша радость была до того яркой, что мы ничего не видели, кроме нас самих.

Если Хирон и заметил перемену, то ничего не сказал. Но я все равно тревожился.

– Думаешь, он рассердится?

Мы были в оливковой рощице на северной стороне горы. Ветер здесь был свежее всего, прохладный и чистый, как родниковая вода.

– Это вряд ли.

Он коснулся моей ключицы, провел по ней пальцем – он любил так делать.

– А вдруг рассердится? Он ведь, наверное, уже все понял. Может, скажем ему?

Я уже не впервые думал об этом. Мы часто об этом разговаривали, наслаждаясь общей тайной.

– Если хочешь.

Он так и раньше отвечал.

– И, думаешь, он не рассердится?

Он замолчал, задумался. Я любил эту его черту. Не важно, сколько раз я спрашивал, он отвечал мне так, будто я спросил его в первый раз.

– Не знаю. – Он поглядел мне в глаза. – А это важно? Я ведь не отступлюсь.