Песнь о моей Мурке

Хотя по поводу Шмидта и «шухера на малине» следует сделать существенное уточнение. На самом деле в ледовом лагере за все два месяца не было случаев паники и отчаяния. Академик и капитан сумели занять людей делом. Ну, в том смысле, как это тогда понималось. Например, Отто Юльевич издавал стенную газету и читал лекции по философии. Особо уполномоченный правительственной комиссии по спасению Георгий Ушаков вспоминал:

«В лагере у аппарата сидел Кренкель, — старый полярник, один из моих друзей. Передав ему приветы, я попросил пригласить к аппарату т. Шмидта.

Кренкель мне ответил:

— Я сейчас же передам вашу просьбу товарищу Шмидту, но не знаю, сможет ли он подойти к аппарату.

На мое естественное удивление Кренкель ответил:

— Шмидт читает лекцию по диамату.

Этого было для меня достаточно, чтобы убедиться в том, что коллектив челюскинцев, находясь полтора месяца на плавучих льдах, остался советским коллективом со всеми свойственными такому коллективу чертами».

Когда же сам особо уполномоченный прибыл в лагерь Шмидта на самолете со Слепневым, его вечером попросили… выступить с докладом о XVII съезде партии, который закончился несколькими неделями раньше, 10 февраля! Так что «шухерить» Шмидту было некогда: он обучал полярников диалектическому материализму.

Кстати, присказка про Шмидта на льдине имеет свое продолжение в арестантском фольклоре ГУЛАГа. В середине 40-х годов определения «один на льдине» или «льды» (реже — «челюскинцы») блатные закрепили за особой арестантской «мастью». В период так называемой «сучьей войны», которая бушевала в ГУЛАГе с конца 1947-го по 1953-й, упоминаний об этой группировке достаточно. «Льды» — как бы общее название, «один на льдине» — определение каждого представителя в отдельности.

Ахто Леви в романе «Мор» дает «льдам» следующую характеристику: «Эти люди существовали, как зайцы: всех и всего боясь. Они даже часто ни перед кем не провинились — просто боялись. Некоторым казалось, что их преследуют, некоторые не хотели считать себя мужиками, но ворами не являлись, и воры над ними смеялись, а все-таки они считали себя личностями; случалось — их били, но никогда не убивали, они никому не были нужны, в воровском мире считались глупее фраера».

Однако ряд других свидетельств, в том числе беседы с непосредственными участниками тех далеких событий в ГУЛАГе, заставляют подвергнуть такое определение сомнению. «Один на льдине» — это уголовник, который умеет за себя постоять, индивидуалист, не желающий принимать участие в резне «воров» и «сук» и вообще примыкать к какой-либо группировке. «Челюскинцы» были людьми крепкими, серьезными и суровыми. Они стремились дать отпор любому, кто попытается диктовать им свои условия. С другой стороны, Леви в определенной мере прав. Индивидуализм «сверхчеловека» Ницше в лагерях был невозможен. А ведь «челюскинцы» претендовали на определенную исключительность, не желая смешиваться ни с «мужицкой», ни с «фраерской» массой. Они желали жить в лагере так, как считали нужным.

Поэтому неизбежны были столкновения с «блатными» («один на льдине» — это, как правило, в прошлом профессиональный уголовник, связанный с «босяцким миром», поэтому его «независимость» могла трактоваться как трусость в тяжелое для «воров» время), а также с «суками» («ссученные» считали, что, раз уголовник не выступает на стороне «воров», он должен либо исповедовать «сучий закон», либо перейти в разряд «мужиков», «пахарей»). В такой обстановке «льдам» и впрямь часто перепадало от всех. «Кодлой», «коллективом» легче отстаивать место под солнцем, нежели одному. Правда, в конце концов и «льды» стали образовывать группировки. Но ничего толкового из этого не получилось.

В уголовном жаргоне и до сих пор существует выражение «один на льдине» как определение осужденного, не примыкающего ни к одной из группировок, живущего по принципу «сам по себе».

И до сих пор имя Отто Юльевича Шмидта неразрывно связано с «Челюскинской Муркой». Хорошо ли это, плохо ли, но факт остается фактом.

И в заключение — любопытная параллель. В нашей стране влияние уголовных и уличных песен вольно или невольно сказывается даже в творчестве тех авторов, которые пишут произведения для детей. Валентин Берестов когда-то написал детский вариант «Мурки» — о кошке, родившей котят: «Это наша Мурка, кошечка-кошурка». Сергей Михалков в знаменитом стихотворении «А что у вас?», видимо, подсознательно воспроизвел стилистику известной уличной песенки «Мама, я летчика люблю!», где героиня упоминает о своей любви к летчику («Летчик высоко летает, много денег получает»), повару («Повар делает котлеты»), доктору («Доктор делает аборты, посылает на курорты») и т. д. У Михалкова встречаем тот же ряд:

Летчик водит самолеты —
Это очень хорошо.
Повар делает компоты —
Это тоже хорошо.
Доктор лечит нас от кори…

Не стала исключением и «Челюскинская Мурка». Неизвестно, слышал ли когда-то эту пародию автор текста песенки из мультфильма «Умка» Юрий Яковлев, но перекличка очевидная: