Песнь об огненно-красном цветке

— Говорят, сын, который должен был стать хозяином, где-то пропадает… и не возвращается домой.

Олави встал и пошел.

— До свиданья, мальчик!

— До свиданья! — удивленно отвечал пастушонок, глядя вслед путнику. Тот удалялся, тяжело и медленно ступая по дороге.

Наследство

«Войди!» — приглашал ключ.

Но Олави стоял усталый, подавленный тем же чувством, которое охватило его, когда он подошел к двери.

«Войди, ты уже довольно пропадал!»

Олави тронул ключ, но почувствовал себя малым ребенком, который может дотянуться до ключа, но не может его повернуть.

«Клак-клак!» — нервно щелкнул ключ в замке под его дрожащей рукой. Олави перешагнул порог.

Ему показалось, что он вошел в кирку[13]. В комнате стояла торжественная тишина, чувствовалось какое-то страстное ожидание — точно так же, как тогда, когда он мальчиком впервые вошел в храм.

Как и тогда, его глаза устремились прежде всего в глубину помещения, и он увидел почти то же, что тогда. В храме стоял молодой мужчина и протягивал руки навстречу детям — здесь лежала старая, иссушенная болезнью женщина, и лицо ее светилось любовью.

Глаза старой женщины блеснули, точно она увидела чудо, потом прищурились, словно она хотела убедиться, что не ошиблась, и, наконец, засияли, будто она поверила, что чудо свершилось. Она приподняла дрожащую голову, села, открыла рот, пошевелила увядшими губами, но не смогла ничего сказать и только протянула трепещущую руку навстречу тому, кто стоял в дверях.

Олави подошел к кровати. Он схватил руки матери и сжал их. Оба смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова.

На глаза матери навернулись тихие слезы, ее изможденное лицо осветилось, как осенний лес под лучами солнца. Тонкие поблекшие губы дрожали, — казалось, они готовы и расплакаться и рассмеяться.

— Ты пришел, — сказала наконец женщина слабым голосом. — Я знала, что ты придешь, и рада, что пришел именно теперь.

Мать устало откинулась на подушки, Олави опустился на стул рядом с постелью. Оба держали друг друга за руки.

Мать лежала на боку, лицом к сыну, и глядела на него сначала нежно, потом вопросительно.

— Ну, сынок? — спросила она почти шепотом.

Но сын не мог ничего ответить.

— Посмотри мне в глаза, Олави! — попросила мать.

Сын поднял на нее большие, темные, усталые глаза, поднял и быстро опустил.

Мать перестала улыбаться. Она долго и внимательно разглядывала острый подбородок, худые щеки, усталые веки, бледный лоб сына.

— Может быть, это было неизбежно, — сказала она, помолчав, будто говорила не с сыном, а с кем-то третьим. — «И когда он растратил все свое наследство, он сказал: „Я встану и…“».

Голос матери прервался. Олави увидел, как дрожит от волнения ее морщинистый подбородок, и упал на колени рядом с кроватью, спрятав плачущее лицо в одеяле больной, — казалось, его душа, уже давно покрытая льдом, стала вдруг оттаивать.

Потом каждый из них углубился в собственные мысли.

Старая женщина лежала в постели. Еще и теперь, измученное болезнью, ее лицо излучало доброту, за которой долгие годы скрывалась даже ее печаль.

Но сегодня в этом добром лице появились признаки беспокойства, лоб складывался в страдальческие морщины.

— Тебе сегодня хуже, мама? — спросил Олави. Он сидел у постели и отирал ей пот со лба.

— Нет, вовсе нет. Я позвала вас сюда, чтобы сказать вам кое-что, — а теперь не знаю, может быть, лучше и не говорить.

Олави ласково взял ее высохшую руку.

— Почему ты сомневаешься? Мы ведь знаем: что бы ты ни сказала, все хорошо.

— Бывает, что человек не знает, как ему лучше поступить, он колеблется и сомневается. Вот и со мной сейчас так. Я годами готовила себя к мысли, что расскажу вам одну историю, прежде чем навсегда закрою глаза. Это было для меня большим утешением во всех испытаниях, которые посылала мне жизнь, — но теперь, когда наконец пришла пора…

Больная тяжело дышала, на лбу снова выступил пот.

— Ты не думай об этом так много, — посоветовал Олави, снова вытирая ее лоб. — Еще будет время решить.

— Да… я уже решила. Если бы я этого не сделала, я обманула бы себя и вас, и всю свою прежнюю веру и надежду… просто мне трудно начать… Подойди-ка и ты, Хейкки, поближе, так мне будет легче говорить.

Старший брат пришел сюда прямо с поля, в сапогах, вымазанных глиной, и сидел у дверей. Теперь он медленно передвинул стул к постели.

Некоторое время больная лежала и о чем-то думала, будто все еще ожидая от кого-то совета. Потом внимательно поглядела на своих сыновей.

— Я не хочу вмешиваться в раздел наследства, который вам скоро предстоит, — сказала она наконец, — оно ваше, и вы сами договоритесь друг с другом. Но в этом доме есть одна вещь, которую я хотела бы отделить от всего остального наследства и еще при жизни передать вам.

Больная глубоко вздохнула и замолкла — будто ей требовалось передохнуть. Сыновья смотрели на нее, боясь перевести дыхание.

— Это не драгоценность, но с ней связано одно событие, которое сделало ее в моих глазах очень важной и значительной. Это вон тот буфет.

Сыновья поглядели на знакомый буфет.

— Вы удивляетесь… боюсь, что не сумею рассказать вам все, как нужно.